— Здравствуйте, душечко. Как поживаете?
— Вашими святыми молитвами, о. Паисий. Чем служить могу?
— Да вот нужную вещичку для вас принес.
Нагнулся и достает из-за голенища длинный, поварский нож.
— Не смущайтесь, душечко. Это я вам.
— Ах, что вы? Зачем он мне? Не надо, — испуганно отмахивается о. Вассиан.
— Что такое?! Не надо?! Нет-с, надо, надо, — искусственно строгим голосом отвечает блаженный. — Кровь выпускать! Понимаете ли, кровь выпускать!
На другой день утром возвращается о. Вассиан из церкви и чувствует, что у него кружится голова. Ухватился рукой за стул, но не выдержал и в беспамятстве грохнулся на пол. Призвали докторов, пустили в ход медицинские средства, но тщетно: о. Вассиан скоропостижно скончался от апоплексического удара.
А то приходит, однажды, блаженный в лаврскую гостиницу и просится на ночлег. Был май месяц. Богомольцев в Лавре было много, свободных мест не оказалось нигде. Но из уважения к блаженному поместили его в одном номере с приезжим господином. Господин, увидев перед собой оборванного инока, отчаянно запротестовал. Но о. Паисий едва взглянул своему соседу в глаза, как возмутился духом, схватил нож и с криком: «Зарежу!» — бросился на него. Испуганный «барин» давай Бог ноги. О. Паисий за ним. Собралась толпа народа, вдали показался городовой. Но едва «барин» заметил полицию, как стремительно сел на извозчика и ускакал. Вскоре обнаружилось, что поспешно скрывшийся «барин» — отчаянный преступник, совершивший незадолго до того зверское убийство с грабежом и тщательно скрывавший следы своего преступления.
Отчего же, спросит читатель, блаженный не уличил преступника открыто? А потому, что у преступника было еще другое судилище — совесть. От суда человеческого преступник мог убежать, но от суда своей совести — никогда. Совесть — чудесный врач для потерянной души. Она может возбудить память о Боге, и отсюда может начаться поворот жизни с пути порока на путь добродетели. И сколько было на свете великих грешников, которые, вспомнив о Боге, чувствовали внезапное омерзение к грехам и, обратившись на путь истины, сделались даже святыми!
Такова психология всякой души.
Душа наша, от Бога исшедшая, в одном Боге видит свое благо и к Нему всецело стремится. Но, отягощая душу земными привязанностями и погружая ее в тину житейских забот, мы не слышим тихого голоса нашей души, воздыхающей о небесном блаженстве. От колыбели до могилы мы все стремимся, спешим куда-то. Различные блага все дальше и дальше манят нас. Мы гоняемся за ними, достигаем их, но скоро они перестают удовлетворять нас. На смену им приходят новые желания, новые блага и снова влекут нас в погоню за собой. И опять разочарование, опять новые поиски за новым, большим благом… И так продолжается без конца.
Но счастлив тот человек, который в поисках блага имел одну цель — достижение сокровищ небесных. И если его не отклонят от этого никакие прелести на земном пути, если он не станет считать постоялый земной двор местом своей постоянной жизни, — он найдет на небе блаженный покой от всех своих трудов и печалей земных.
VII
Настроение духа о. Паисия было разное. Иногда он удалялся в уединение, и молясь там по любви человеческой за падший род Адамов, втайне проливал слезы. Иногда же, как упившийся от вина, веселился, упоенный духом, и торжествовал. Но питием ему служили божественные и духовные тайны, а торжество его было — торжество победы над злом и дьяволом. И в эти минуты духовного воодушевления он наполнялся таким восторгом и любовью, что готов был отдать себя на все, лишь бы только это послужило ко спасению ближних.
Однако и теперь не все еще понимали истинное значение подвигов блаженного. Были и такие, которые: видяще не видели и слышаще не уразумевали, окамене бо сердце их. Само собой понятно, что подобные недальновидные люди чуждались и презирали этого мнимо полоумного скитальца и сердито гнали его от себя прочь. Одни смотрели на блаженного, как на праздношатающегося человека, облеченного в иноческую одежду. Другие — брезгливо морщились и отворачивались от него по причине внешней нечистоплотности. Третьи — смеялись над ним. Но были и такие, которые беспощадно издевались и даже били его. А блаж. Паисий терпеливо все переносил и смиренно отвечал всем: «За словеса уст моих аз сохраних пути жестоки» (Пс. 16, 4).
Пришел один инок к другому и с возмущением начал его укорять: зачем-де такого грязного старца, как о. Паисий, к себе на ночлег принимаешь? А блаженный встречает гордеца на дворе, останавливает его и говорит: