Поборов, путем тяжелых подвигов и жестоких страданий, свои страсти и обуздав плоти вожделения, блаженный Паисий порывался всецело отдать себя на служение ближним. Красота мира для него померкла. Земные сокровища превратились в уметы. Мир являлся пустыней. А пустыня — раем. Будучи чужд всяких пагубных страстей, он сделался велик и страшен самому диаволу.
Где же ему было усидеть под контролем взаперти? Ведь обитая на одном месте, он не в силах был выполнить того служения ближним, к которому призывал его Господь. Поэтому он так и рвался на свободу. Но едва только общение с людьми наскучало ему, он снова уходил на время либо в Лавру, либо в другие монастыри.
Отлучки делались теперь не самоправно, но, как бы давая понять, что волей Промысла Божия и он считается сыном святой обители, блаженный подавал разнообразные прошения на имя духовного собора Лавры.
Прошения эти были писаны на грязных листах каракулями и скреплялись оригинальной подписью — то «Паяций», то «монах Паицей». Предметом этих «прошений» была просьба об увольнении его в «отпуск», то на хутор Высокий Горб (Пирятинский уезд), то в Лубенский уезд в с. Руку, или же об освобождении его вовсе от послушания для поправки расстроенного здоровья.
Прошения эти подавались им часто, начиная с 1854 года, и результат их зависел от настроения начальствующих лиц, так как одни из соборных старцев относились к просьбам о. Паисия серьезно, другие смотрели на это, как на юродство.
Получив из канцелярии собора отпускной билет, блаженный не отправлялся в путь, а положив его за пазуху «на хранение», ожидал истечения билету срока. Когда же билет считался недействительным, начинал свои разнообразные путешествия, да и то не туда, куда просился.
— О. Паисий, вы еще здесь? — спрашивают его озадаченные канцеляристы, — когда же вы в Лубны-то поедете?
— Был уже, душечко, был там. До преп. Макария (Переяславского) дошел, да по дороге ногой в болото оступился. Сапог в болоте остался, а я назад. Потому что босой, стыдно.
Речь эту необходимо было понимать в духовном смысле. Ею он указывал на перемену настроения своей души к худшему, что как бы служило препятствием к выполнению им святого намерения. Оправдываясь в другой раз, он сваливал вину то на невидимого врага, то на какую-то пьяную жидовку, которая перешла ему дорогу, и он, якобы усомнившись в пользе путешествия, вернулся обратно.
Самым излюбленным местом его продолжительных путешествий был Дубенский Мгарский монастырь, близ которого он провел годы своего детства.
Отправляясь в далекое «путешествие», о. Паисий принимался заботливо собирать свои «вещи». А представляли они из себя ничтожную грязную рухлядь. Вслед за этой операцией блаженный молился Богу и заботливо запирал свою келию, но не на замок, а завязывал дверь тонкой бичевочкой. Если соседи смеялись, что блаженный не прочно затворяет свою пустую келию, и предлагали замок, то о. Паисий глубокомысленно заявлял:
— Это я, душечко, на совесть. А бессовестному и замок не поможет.
Путешествие свое блаженный прямой дорогой не совершал, а умышленно искривлял путь зигзагами то перелезая через огорожи, то проходя вброд через лужи и проч. А то пройдет, бывало, верст 10 вперед, да версты на 3 вернется назад, а оттуда опять вперед, а так без конца, так что вместо верст 20 совершит целых 60.
Пошел раз блаженный в Лубны, да вместо того, чтобы по шоссе идти, повернул на хуторские огороды и прямо через молодую капусту шагает. Бабы всполошились, гвалт подняли. Мужики выскочили и давай о. Паисия ловить. «Ты кто, откуда, билет у тебя есть?» Но билета у блаженного не оказалось, и его, избитого и окровавленного, силком в Лавру привезли.
— Что с вами, о. Паисий? Где вы так?
— Ой, в Лубны, душко, ходил, рыбку удил.
Иногда блаженный отправлялся в путешествие не один, а вместе с богомольцами. Но и тут не обходилось без обычных причуд юродства, а нередко — и без побоев блаженного.
И сколько, бывало, блаженный Паисий в «кутузках» да «холодных» за время путешествий насидится! Сколько разных унижений перенесет! И всегда, как нарочно, едва увидит, что на него подозрительно смотрят, так и давай Бог ноги вперед. Ну, думают люди, человек-то, верно, нечист. Догоняют — и давай допрашивать. А блаженный, как на зло, и начнет грозить им палкой или иным каким оружием. Народ озвереет — и давай бить его без пощады. До бесчувствия, бывало, изобьют, а он перекрестится, помолится за обидчиков и окровавленный в Лавру спешит.