— Так она покаялась; а я разве каялась?
— Но наступит час душевного просветления, и вы покаетесь.
— Нет. Разве когда старая буду или помирать начну, тогда покаюсь, — да уж это какое покаяние? Грешила-грешила, а потом взяла да в одну минуту и покаялась. Нет уж, дело конченное.
— Какое уже тогда покаяние! — басом подтвердила внимательно слушавшая Кравченко. — Пела-пела песни, да пиво пила, да мужчин принимала, а там, хвать, и покаялась. Кому такое покаяние нужно? Нет уж, дело конченное.
Она подвинулась и жирными, короткими пальцами сняла с плеча Карауловой ниточку; та не пошевельнулась.
«Хорошо они, должно быть, поют вместе дуэтом, — подумал защитник, — у этой грудь, как кузнечные мехи. С тоскою поют. Где этот дом, что-то я не помню».
Председатель развёл руками и, снова сделав любезное и религиозное лицо, отпустил священника:
— Извините, батюшка!.. Такое упрямство! Извините, что побеспокоили.
Священник поклонился и стал на своё место, у аналоя, и руки, поправлявшие наперсный крест, слегка дрожали. В публике шептались, и ремесленник, у которого бородка за это время как будто ещё более поредела, тянул шею всюду, где шепчутся, и счастливо улыбался.
— Вот так загвоздила! — громко шептал он, встретив чей-нибудь взгляд.
Подсудимый, недовольный задержкой, брезгливо смотрел на Караулову, поспешно крутил усики и что-то соображал.
Суд совещался.
— Ну что же делать? Ведь это же идиотка! — гневно говорил председатель. — Её люди в царство небесное тащат, а она…
— По моему мнению, — сказал член суда, — нужно бы освидетельствовать её умственные способности. В средние века суд приговаривал к сожжению женщин, которые, в сущности, были истеричками, а не ведьмами.
— Ну, вы опять за своё! Тогда нужно раньше освидетельствовать прокурора: вы посмотрите, что он выделывает!
Товарищ прокурора, молодой человек в высоком воротничке и с усиками, вообще странно похожий на обвиняемого, уже давно старался привлечь на себя внимание суда. Он ёрзал на стуле, привставал, почти ложился грудью на пюпитр, качал головою, улыбался и всем телом подавался вперёд, к председателю, когда тот случайно взглядывал на него. Очевидно было, что он что-то знает и нетерпеливо хочёт сказать.
— Вам что угодно, господин прокурор? Только, пожалуйста, покороче!
— Позвольте мне…
И, не ожидая ответа, товарищ прокурора выпрямился и стремительно спросил Караулову:
— Обвиняемая, — виноват, свидетельница, — как вас зовут?
— Груша.
— Это будет… это будет Аграфена, Агриппина. Имя христианское. Следовательно, вас крестили. И когда крестили, назвали Аграфеной. Следовательно…
— Нет. Когда крестили, так назвали Пелагеей.
— Но вы же сейчас при свидетелях сказали, что вас зовут Грушей?
— Ну да, Грушей. А крестили Пелагеей.
— Но вы же…
Председатель перебил:
— Господин прокурор! Она и в списке значится Пелагеей. Вы поглядите!
— Тогда я ничего не имею…
Он стремительно раздвинул фалды сюртука и сел, бросив строгий взгляд на обвиняемого и защитника.
Караулова ждала. Получалось что-то нелепое. В публике говор становился громче, и судебный пристав уже несколько раз строго оглядывался на зал и поднимал палец. Не то падал престиж суда, не то просто становилось весело.
— Тише там! — крикнул председатель. — Господин пристав! Если кто будет разговаривать, то удалите его из зала.
Поднялся присяжный заседатель, высокий костлявый старик, в долгополом сюртуке, по виду старообрядец, и обратился к председателю:
— Можно мне её спросить?.. Караулова, вы давно занимаетесь блудом?
— Восемь лет.
— А до того чем занимались?
— В горничных служила.
— А кто обольстил? Сынок или хозяин?
— Хозяин.
— А много дал?
— Деньгами десять рублей, да серебряную брошку, да отрез кашемиру на платье. У них свой магазин в рядах.
— Стоило из-за этого идти!
— Молода была, глупа. Сама знаю, что мало.
— Дети были?
— Один был.
— Куда девала?
— В воспитательном помер.
— А больна была?
— Была.
Старик сухо отвернулся и сел и, уже сидя, сказал:
— И впрямь, какая ты христианка! За десять рублей душу дьяволу продала, тело опоганила.
— Бывают старички и больше дают! — вступилась за подругу Пустошкина. — Намедни у нас тоже старичок один был, степенный, вроде как вы…
В публике засмеялись.
— Свидетельница, молчите, — вас не спрашивают! — строго остановил председатель. — Вы кончили? А вам что угодно, господин присяжный заседатель? Тоже спросить?
— Да уж позвольте и мне слово вставить, когда на то дело пошло… — тонким, почти детским голоском сказал необыкновенно большой и толстый купец, весь состоящий из шаров и полушарий: круглый живот, женская округлая грудь, надутые, как у купидона, щеки и стянутые к центру кружочком розовые губы. — Вот что, Караулова, или как тебя там, ты с богом считайся как хочешь, а на земле свои обязанности исполняй. Вот ты нынче присягу отказываешься принимать: «Не христианка я»; а завтра воровать по этой же причине пойдёшь, либо кого из гостей сонным зельем опоишь, — вас на это станет. Согрешила, ну и кайся, на то церкви поставлены; а от веры не отступайся, потому что ежели ваш брат да ещё от веры отступится, тогда хуть на свете не живи.
— Что ж, может, и красть буду… Сказано, что не христианка.
Купец качнул головой, сел и, подавшись туловищем к соседу, громко сказал:
— Вот попадётся такая баба, так все руки об неё обломаешь, а с места не сдвинешь.
— Они и толстые которые, господин судья, не все честные бывают… — вступилась Пустошкина. — Намедни к нам один толстый пришёл, вроде их, напил, набезобразил, нагулял, а потом в заднюю дверку хотел уйти, — спасибо, застрял. «Я, говорит, воском и свечами торгую и не желаю, чтобы святые деньги на такое поганое дело ишли», а сам-то пьян-распьянехонек. А по-моему…