Не вдаваясь в детали этой рабочей полемики, скажу лишь, оглядываясь на нее через два десятилетия, что если бы тогда мы предались неспешному выжиданию, выискиванию «концов» еще не проявившихся «начал», если бы прошли мимо чудесного, дарованного, открывшегося навстречу нам средоточия Места, Времени, Действия и Людей, то, вероятно, христианская психология как отрасль знания до сих пор оставалась бы «проектом» — упущенной потенциальной возможностью, мимолетной вспышкой интереса, но не реальностью, пусть во многом до сих пор не обретшей законченные черты.
Действительно, за подъемом интереса к религии и даже «моды» на нее последовал, как уже говорилось, некоторый откат; отношение властей и общества к Церкви и всему с ней связанному стало меняться. Общественность и администрация факультета психологии МГУ, поначалу несколько ошеломленные неожиданной активностью и всемосковским успехом нашего Семинара и потому, видимо, не очень понимавшие, как им следует реагировать (тем более при отсутствии ясных указаний «сверху»), стали проявлять сначала скрытое (на уровне слухов, сплетен, закулисных обсуждений), а затем и все более открытое недовольство[23].
Начались шаги по отчуждению семинара от факультета. Например, появилось мнение, что, поскольку содержание семинара не всегда касается только академической психологии, не всегда направлено на факультетский учебный и научный процесс, то семинар в значительной степени — «чужой». К тому же среди его участников много «посторонней» публики. А посему пусть его организаторы арендуют помещение (за соответствующие деньги, разумеется, — на дворе ведь «заря капитализма») у администрации факультета. Мнение, вполне согласующееся с тогдашними нравами «дикого» рынка, но совершенно чуждое духу Московского университета как просветительского учреждения, всегда обращенного в мир, а отнюдь не замкнутого в своих стенах[24].
Тем не менее, чтобы подчеркнуть важность семинара именно для факультета и отмести тем самым все аргументы «рыночного характера», с полного согласия Научного студенческого общества (НСО) факультета на плакатах, извещающих о дате и теме очередного семинара, появилось с тех пор упоминание об НСО как об одном из его организаторов. Замечу, к слову, что плакаты стали порой срывать со стенда, приходилось тогда срочно рисовать новые (это было еще время рукотворных объявлений).
Наконец в эту уже вполне готовую к «кардинальным решениям» среду поступил «сигнал сверху». Из ректората в ученый совет пришло письмо о недопустимости вторжения в университет разного рода деструктивных культов. В качестве примера приводился один из факультетов, где сдавались комнаты секте Муна. В связи с этим ректорат напоминал о соблюдении принципа светскости образования и недопустимости сдачи в аренду аудиторий каким-либо религиозным организациям. Некоторые члены ученого совета, заслушав это письмо, стали наперебой говорить о такой же опасности на факультете психологии и о необходимости в связи с этим разобраться с «деятельностью Братуся», что и было официально предложено кафедре общей психологии, где он (Братусь) состоял ординарным профессором. Кафедра в ответ на это поручение создала специальную комиссию, которой было поручено всестороннее рассмотрение «персонального дела» и подготовка решения. Далее комиссия на заседании кафедры ознакомила с выводами своего разыскания и предложила проект резолюции, в которой говорилось, что никакие помещения кафедры деструктивным культам не сдаются, что запрещенная пропаганда не ведется и что деятельность профессора кафедры Б. С. Братуся по просвещению и воспитанию студентов заслуживает всякого одобрения. Проект решения на заседании кафедры был обсужден, единогласно принят и соответствующая резолюция отправлена в ученый совет. Спасибо кафедре!
23
Одни, например, утверждали (несмотря на тематические семинары о Пушкине, об истории, о театре, о психологии развития личности, воспитании, психотерапии и т. п.), будто бы «там» только и речи что о «пропаганде религии». Другие (и их было большинство), избегая каких-либо оценок, ограничивались постоянным (сказал бы даже — навязчивым) вопрошанием (обращенным в том числе и к автору этих строк): «Нет, ну скажите, а что же там все-таки происходит?» Судя по тону, доверительной приглушенности голоса, смеси любопытства и тревоги в глазах вопрошающих, явно подразумевалось, что происходит нечто весьма странное, требующее именно от вас специальных конфиденциальных разъяснений. Но сколько бы вы ни разъясняли, тревожность и любопытство не угасали, и вопрос повторялся при каждой встрече вновь и вновь. Однако получить ответ на свой вопрос было просто: надо было всего лишь в назначенный для семинара час (лучше заранее, а то не пробьешься сквозь толпу у дверей) прийти в соответствующую аудиторию — все увидеть, услышать и потом составить свое мнение. Рискну предположить, что отсутствие столь простого решения было связано отнюдь не с головной, мыслительной деятельностью коллег (всегда заведомо высокого качества), а с личностной сферой, с теми личностными заслонками и фильтрами, что оттесняли, не допускали этого простого решения, потому что в нем ощущалась некая потенциальная угроза их безопасности (перехода с позиции любопытствующего, но стороннего наблюдателя на позицию ответственного личностного отношения). Советская власть хорошо сформовала негласную (но постоянно и жестко подкрепляемую) установку «быть как все», «не высовываться», не искать, а тем более не выражать свое мнение, отличное от общеустановленного, чтобы «не засветиться». Конечно, в данном случае опасаться было вроде как уже нечего. Ну а вдруг…
24
Посмотрите хотя бы на крупнейшие московские общедоступные музеи — Исторический, Политехнический, Изобразительных искусств и другие. Все они выросли из соответствующих кабинетов и аудиторий Московского Императорского университета благодаря подвижническому труду его профессоров. Вспомним и знаменитые Публичные лекции и чтения профессоров университета, собиравшие «всю Москву». Университет всегда был (должен был быть) открыт для образования и просвещения всех, а не только своих сотрудников и студентов.