— Вот именно с ним такое никак не могло случиться. Во всяком случае оно не было неизбежным. Вот в этот момент их как раз и можно обвести вокруг пальца. Иногда их выдают едва заметные улики, а не что-то очевидное. Ты не увидишь их в шикарных лимузинах. Ты видел трость Пеннимана?
— Конечно, видел.
Пиккетт, прищурившись, посмотрел на него, задумчиво кивнул.
— Помнишь шляпу Маниуорта — ту, что вся была в блеснах?
— Смутно.
— Ну, зато я помню. На этой его шляпе висели такие штуки, на которые ни один здравомыслящий человек не стал бы ловить рыбу. Большинство этих штук были дымовой завесой, прикрытием, если ты меня понимаешь. Но одна из них имела смысл — это была морская змея, свернувшаяся кольцом и ухватившая себя за хвост. Что он собирался поймать на такую блесну? Слепую пещерную рыбку? Никакая это была не приманка, зуб даю. А тот дьявол, что его убил, вовсе не был опустившимся наркоманом в поисках двадцати баксов. Ты знаешь, что убийца умер накануне судебного разбирательства?
Эндрю посмотрел на Пиккетта широко раскрытыми глазами.
— Правда?
— Верняк. Отравился. Съел печенку рыбы-собаки[24], взбил ее вместе с яйцами. Упал лицом в тарелку. Так было написано в полицейском докладе.
— Точно как… Забыл, как его звали. Мужик в очках. Или фамилия у него была какая-то очковая… в общем, какая-то непроизносимая. Наверно, выдуманная. Не помнишь? Морской капитан. Умер в Лонг-Биче в шестьдесят пятом. Ты сам мне рассказывал. А разве этот рыбий яд нашли не в его бокале виски?
Пиккетт пожал плечами, но эта реакция была жестом человека, который очень ясно видит вещи.
— То было одним из поздних объяснений. В Гастингсе[25] подняли вокруг этого дела шум, но человек уже умер и был похоронен. К тому же ему было далеко за девяносто. Никого не интересовало, отчего он умер. Его вполне мог унести птеродактиль, и никто бы даже от завтрака не оторвался. А вот и Пенниман, — сказал Пиккетт, снова посмотрев в окно. — Куда он ходит каждое утро, черт его раздери? Почему мы до сих пор не проследили его?
Эндрю покачал головой.
— Времени нет. Роза меня все ругает из-за ее списка, а он такой длинный — весь коридор можно обклеить. Она не хочет понимать тонкостей открытия бара, всего этого чертового заведения. Она сомневается, что я подойду на роль шефа. Напрямую она мне об этом не говорит, но я-то чувствую. Будь я проклят, если отступлю. В этом доме должно быть хоть что-то, сделанное мной, и сделанное хорошо. А Роза пусть займется вторым этажом, я уступаю.
— А как по мне, — сказал Пиккетт, садясь, — этот твой парень с тростью представляет собой нечто гораздо большее, чем мы можем вообразить. Я уверен, он разбирается в отравлении людей рыбьими потрохами, вот только тебе в разговоре с ним и близко не удастся затронуть эту тему. Ты вдруг обнаруживаешь какую-то дрянь в своем сэндвиче, а он сидит по другую сторону стола и ухмыляется, глядя на тебя. И это последнее, что ты видишь по эту сторону небес. Ты вот посмотри сюда. — Пиккетт сунул руку в карман брюк и вытащил газетную вырезку — фотографию. Он оглядел комнату, прежде чем раскрыть ее. На фотографии был запечатлен человек в больничной пижаме, явно мертвый. У кровати стояли трое других — доктор, аккуратный, серьезного вида человек в костюме и человек, который казался точной копией Пеннимана. Но фотография была нечеткая, и третий человек, откровенно говоря, мог быть кем угодно.
— Кто это? — спросил Эндрю.
— Пенниман, — ответил Пиккетт без малейших колебаний.
— Тут так написано?
— Нет, не написано. О нем говорится, как о «неопознанной третьей стороне». Но ты присмотрись получше.
Эндрю скосил глаза на фотографию. Пенниман держал что-то на раскрытой ладони, вроде бы две монетки, словно собирался отдать их кому-то, или сам только что их получил, или хотел сделать с ними что-то еще, например, положить их на веки мертвеца.
— Боже мой, — сказал ошеломленный Эндрю. — Он что — собирается положить монетки на веки покойного? Я думал, так больше уже никто не делает.
— Все зависит от того, кто такие эти «никто», разве нет?
Эндрю уставился на него.
— Никто? — переспросил он.
— Универсальные «никто», — сказал Пиккетт. — Кого, по-твоему, мы имеем в виду, произнося это слово?
Эндрю снова покачал головой.
— Не знаю. Просто это такое выражение. Для удобства. Нечто безличное. И больше ничего за этим не кроется. Если пытаться прикрепить к этим «никто» какое-то лицо, можно сойти с ума, разве нет? Шизофрения.
24
25