Не могу считать, что я дал разъяснения, просто написал, что думал — и радуюсь, что уложился в срок.
15.12.74
(Копия этого письма была переслана о. Сергием К. А. Любарскому во Владимирскую тюрьму.)
С. А. Желудков
Письмо корреспонденту Д. (от 22.12.1974)
Дорогой Д.! Сердечно благодарю Вас, Вы моментально мне ответили, и даже успели высказаться вне рамок поставленных вопросов. Благодарю Вас и за это — но только тут я должен, во избежание недоразумений, сделать некоторые свои замечания.
1. Самое главное: никак не могу согласиться с допущением возможной аморальности Христианства веры. Не говоря худого слова, это будет просто псевдохристианство. «Итак, во всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними. Ибо в этом закон и пророки» (по Матфею, гл. 7). Мне представляется, что это и есть евангельская мораль, которая может быть положена в основу всякого, как прекрасно выразился Кронид Аркадьевич, «морального экуменизма». И мне представляется, что достойнейшая Римская церковь не откажется от христианского призвания осмыслить, освятить и тем самым возглавить таинственное этическое единство всех людей доброй воли.
2. Пессимизм относительно плодотворности разумной дискуссии о религии подпадает под анафему Первого Ватиканского собора. Не помню текст, но за верность передачи смысла ручаюсь: анафема всякому, кто будет утверждать, что истину бытия Божия нельзя удостоверить силами естественного человеческого разумения. В нашем привычном унижении разума — не унижается ли достоинство человека? И не слишком ли уж мы прибедняемся в робости нашей веры? Сегодня все уже привыкли думать, что религия — это сфера только эмоций и интуиции, а вот атеизм — другое дело: да здравствует разум, да скроется тьма. Но ведь нет же — совсем нет! Дайте свет, полный свет разума на атеизм — и откроется пустота, тьма кромешная. Говорю о настоящем атеизме — не об идолопоклонстве. Атеизм невозможно помыслить, в атеизме нельзя жить, — сам атеизм есть аргумент «от противного». Достаточно ли продумано это? И достаточно ли продуман неуловимо тонкий «онтологический» аргумент святого Ансельма? Да, конечно — Христианство веры сверхразумно; но ведь оно истинно — и нельзя ли к нему подойти, вплотную приблизиться, прикоснуться в свободном, мужественном размышлении?
Эти вопросы выходят за тему реферата. Возможно, мы откроем по ним отдельную дискуссию, — и тогда позвольте надеяться на Ваше участие.
3. Выступление Кронида Аркадьевича на тему об отречении апостола Петра было отречением от хорошего вкуса. Пусть ему Бог простит, а мы давайте считать этот эпизод яко не бывшим.
22.12.74
(Копия этого письма была переслана о. Сергием К. А. Любарскому во Владимирскую тюрьму.)
Г. С. Подъяпольский
Письмо К. А. Любарскому (от 09.12.1974)
Кронид, милый! Пишу тебе под впечатлением твоей дискуссии с ревнителями нашей апостольской христианской веры. К сожалению, выразить могу только именно впечатление, так как не имею под рукой текстов, да и не сподобил меня Бог премудрости богословских вопросов. Впечатление же, можно сказать, гнетущее — не от тебя, конечно, а от них, — ну их там много, и люди разные, и сила гнетущести разная — и всё же гнетущее — у всех, даже самых лучших…
Ибо хочешь — не хочешь, а явствует: несть веры без догмата. А догмат — страшная вещь. Гнетущая вещь. И не так уж важно, что говорят, а в первую очередь — как. А «как» — вот какое: для самого лучшего догмат — вершина, пуп истины, всё остальное же… ну, всё остальное по-разному, но вот самое лучшее самого лучшего: ты, мальчик, более христианин, чем многие, полагающие себя христианами! Высокий дух, высокий дух! Тебе бы ещё только уверовать во Святую Троицу и непорочное зачатие — и, может быть, наравне с отцами церкви станешь. Да ты и вообще уже христианин, только сам по недомыслию не понимаешь этого. Но ведь даже тут, у лучшего-то: у тебя недомыслие, а у него, только у него, верующего, домыслие. И — никакого сомнения, цента сомнения, возможности сомнения, что именно так, а не иначе — нет, и быть не может.
И — занятная черта: прямого, ясно выраженного у тебя отвращения к догматике — ну просто-таки не замечает: по хорошести своей не замечает, потому что не вмещается, что такой хороший человек, как ты, может не принимать догматики: раз хороший и не верит — так только по недоразумению, потому что не додумал маленько. Ну, ладно, не додумал, пусть, пусть, а мы все-таки, с нашей высоты, считаем его нашим, мы поспешили сами воздать ему эту честь — ибо, в конечном счёте, честь — только это, и раз достоин чести — значит христианин, скрытый христианин, если сам себя явно не признаёт. А исходная же точка всё же такая: честь только в этом, а иной чести не бывает.
Но вот вступают другие, не столь хорошие, и стало быть не такие добрые, и, стало быть, более проницательные, и заявляют: позвольте, да какой же он христанин? Почитайте повнимательней: не во Христе, а в тщете, в грешной памяти людской мыслит он своё спасение. А это уже с нашей высшей христианской точки зрения ни в какие ворота не влазит. И — свысока, хлопая по плечу: не дорос ещё.
Как всё это нам знакомо по предисловиям к книгам: тут в нём (Гёте, Канте, Эйштейне, ком угодно) проявляется (мелко-) буржуазная ограниченность… прекрасно видная автору предисловия — имя его, простите, не упомню, ибо нечего же помнить — с его, видимо, классовой неограниченностью. Впрочем, что уж там авторы предисловий, а мы сами не грешны ли тем же? Разве словечко «ограниченный» не из нашего общего репертуара? Разве, выдвигая, как упрек, чью-то ограниченность, мы сами не презумпируем тем самым, пусть бессознательно (тем хуже!) coбственную неограниченность? Разве не бросаемся определениями типа: «а пороха он не выдумает» (как будто мы — выдумали). Или «не гигант мысли» (мы, стало быть, гиганты). Что это — русский национальный характер? Или — мещанская стихия, стало быть, всемирная, ибо мещанство — всемирно?