Сергея Алексеевича и его друзей продолжает поражать, что же лежит в основе нравственности материалиста, атеиста. Вот, например, один из них пишет: «Из материализма не вытекает ни учения о ценности личности, ни этики самоотвержения и любви». «Этика вытекает из сознания и ощущения, что есть иные, нежели природные законы жизни»… Другому кажется, что «наша совесть говорит нам из таинственной глубины, и объяснять её методом проб и ошибок — это какое-то недоразумение».
Боюсь, что все такие высказывания основаны лишь на неосведомленности. Постараюсь объяснить, что я хотел сказать, и показать ошибку таких высказываний. Но прежде я хотел бы заметить, что в таком испуганно-недоверчивом отношении к попыткам естествознания познать человеческие проблемы религия не одинока. Я уже как-то отмечал это поразительное сходство мышления людей, которые должны были бы, казалось, принадлежать к разным лагерям.
Вот, например, в последнем номере «Вопросов истории» некий Козлов[20], решил, наконец, подвергнуть разносной критике всю биолого-географическую концепцию этнической истории, развиваемую у нас Л. Гумилевым. И вот, пожалуйста: «Обращение к естественным наукам в целях историко-социологических построений полно опасностей для тех наших учёных, которые недостаточно глубоко усвоили исторический материализм». Полно опасностей… А акад. Петровский в «Литературной газете»[21] прямо-таки поражается попытками Ганса Селье биологизировать кодекс поведения. (Ганс Селье: «Любой принцип поведения должен основываться на биологических законах. Нравственно то, что биологически полезно для вас и для других»). А спроси такого Козлова или Петровского, не верующие ли они — они непременно заверят тебя в своей стопроцентной материалистичности.
Так неужели же действительно «этика самоотвержения и любви» внесена в человека извне и эволюционным путем не могла возникнуть?
Мне хочется начать разговор об этом с цитаты из письма ко мне девочки Лены С., в котором она объясняет, почему она хочет стать биологом и изучать морских животных. Она описывает, какое впечатление на неё произвели методы охоты на тюленей. Охотники ловят маленького тюленёнка и начинают его истязать. Тюлененок от боли кричит. И тогда-то ему на помощь отовсюду ползут тысячи тюленей и их встречают пулями… Я приглашаю Сергея Алексеевича и его друзей расставить моральные акценты в этой небольшой сценке.
Продолжать сейчас придерживаться убеждения, что мир живой природы — это мир борьбы всех против всех, — по меньшей мере неграмотно. Этология накопила буквально бездну фактического материала о том, что взаимопомощь и взаимовыручка, включая самоотвержение — не исключение, а норма поведения у большинства животных, в особенности стадных, общественных: дельфины и обезьяны, пингвины и антилопы, слоны и волки — примеров настолько много, что всех и не перечислишь. Сергей Алексеевич вполне может обратиться к любой монографии по этологии. Ещё до возникновения этологии эту особенность поведения животных прекрасно заметили писатели-анималисты, такие как Сетон-Томпсон, Ф. Моуэт и др.
Вообще, пресловутое представление о естественном отборе как «борьбе всех против всех» совершенно ошибочно связывают с именем Дарвина. Скорее оно восходит к его популяризатору-исказителю Хаксли. Сам же Дарвин в своей второй, к сожалению, куда менее известной книге «Происхождение человека и половой отбор» развивает прямо противоположную концепцию. Он прямо пишет о «моральном чувстве» животных.
Если вдуматься, в самоотвержении, в альтруизме животных нет ничего удивительного. Дело в том, что альтруизм хотя и невыгоден индивидууму, но выгоден виду. А отбор в природе происходит не по признаку индивидуальной полезности, а по признаку полезности для вида. Стадо, в котором все индивидуумы защищают, поддерживают друг друга, резко увеличивает свою сопротивляемость естественным врагам. Если особь приходит на помощь своим товарищам и, жертвуя собой, гибнет, то ценой этой гибели спасается 10 других особей, и виду это выгодно. В другом же стаде, без развитой взаимовыручки, дело обстоит наоборот. Особь-эгоист может, конечно, спастись, но 10 других погибнут незащищенные. Такой вид, состоящий из особей-эгоистов, уничтожается естественным отбором. Вид, состоящий из альтруистов, напротив, укрепляет свои позиции.
Всё это не моё изобретение. После Дарвина много писал об этом еще в 20-х годах в своей «Этике» Кропоткин, а Холдейн в «Факторах эволюции» даже приводит математический расчет эффективности «генов» альтруизма. Всё это, конечно, упрощение, альтруизм определяется не одним каким-то специфическим геном, но качественно вывод безусловно верен. Отбор, жестокий «звериный» отбор оказывается удивительно справедливым — он выбраковывает эгоистов, как вредных для вида в целом, и закрепляет в хромосомах склонность к самоотвержению и альтруизму.
В общем-то, всё это вещи общеизвестные. Уж о чём, о чём, а о том, как самки животных защищают своих детёнышей, известно и друзьям Сергея Алексеевича. Казалось бы, откуда это у них? Зверю естественно было бы спасаться самому! И здесь работает тот же самый механизм — виду оказывается выгодным самопожертвование!
То, что проявлялось уже у животных, у человека стало ещё более существенным. Тому есть много причин. Переход к прямо-хождению привел к существенным физиологическим перестройкам в организме первоженщин, сделал их более уязвимыми (на деталях я тут не останавливаюсь, хотя мог бы), т. е. более нуждающимися в защите. Резко возрос период беспомощности ребёнка (ребёнок человека вообще рождается более недоразвитым, чем детеныши других млекопитающих — это тоже связано с прямохождением). Изменение характера пищи привело к необходимости коллективной охоты на крупного зверя, что прямо-таки требует взаимовыручки. Наконец, человек впервые стал накапливать не только генетическую, но и социальную информацию, и резко возросла роль хранителей информации — стариков. Таким образом шансы на выживание получала лишь та орда, которая поощряла взаимовыручку, охраняла своих женщин, детей, стариков. А это, в сущности, и есть основа основ всей морали и этики. И эта основа основ запечатлелась в генетическом коде поколений.
Конечно, не нужно всё понимать упрощенно, что, мол, на каждую заповедь свой ген и т. п. Разумеется, нет. Кодируется не этика сама, а предрасположенность к совершению тех или иных поступков (так, как, скажем, наследуется не само заболевание туберкулезом, а предрасположенность к нему). Прошу прощения за грубость сравнения. Воспитание может, конечно, развить эту предрасположенность, а может и нацело подавить её, оставить нереализованной. Но, поскольку в последнем случае приходится именно подавлять заложенное природой свойство, любые человеконавистнические идеологии имели и имеют лишь временный успех и рано или поздно рушатся. И, напротив, проповеди любви и добра обладают удивительной устойчивостью в течение тысячелетий. Ибо они имеют основу в самой биологической природе человека.
Совесть потому-то и кажется «говорящей из таинственных глубин», что биологическая основа её закодирована уже на хромосомном уровне, вне контроля разума. Веления совести — не результат логического анализа, не следствие некоей принятой системы, а скорее сродни инстинкту. Если не вдумываться в их механизм, не пытаться подойти к ним с инструментом научного анализа, то они и впрямь покажутся неким чудом, чем-то появляющимся спонтанно, чем-то необъяснимым (так средневековому человеку, не подозревавшему о системе внутренней секреции, многие свои состояния казались необъяснимыми, беспричинными). Так, в общем-то, оно и быть должно. Очень часто человек не имеет времени для длительных размышлений о том, как поступить, да и не всегда размышления приводят к нужному результату (велик соблазн самооправдания). Поэтому должен существовать встроенный механизм сиюсекундных решений, настроенный именно на альтруистические поступки, подавляющий все соблазны. Необходим инстинкт совести, такой, какой есть у птицы, защищающей птенцов. У человека он, конечно, неизмеримо сложнее, ибо поведение его неизмеримо сложнее, но суть та же.