Да, и у современных людей это чувство, пожалуй, живо. Живо, но… угасает. Беру на себя смелость сказать, что именно «прогресс науки и цивилизации» (плюс прогресс нравственный) играет в этом первую роль.
У этого ощущения (страх + любовь, столь красочно описанные в приводимом Льюисом отрывке о Духе Острова) есть любопытный и очень точный аналог в отношениях между людьми. Это ощущение хозяина и раба, раба не по положению, а по духу, того раба, который, как собака, «руку бьющую лижет», раба, столь ярко описанного в литературе от Плавта до Тургенева. Нам трудно сейчас войти в шкуру этих персонажей, трудно поверить в их существование, но — это было. Может быть, психологически нам это станет понятнее, если мы вспомним совсем недавние исторические примеры: фанатическая (истерическая) волна любви, сосуществующей со страхом, к бесноватому фюреру. Может быть, это психологически самое страшное в фашизме: фюрера боялись, но и любили, что и подвигало подчас на преступления невероятные. Немногое сделаешь из-под палки, но на что не пойдёшь из любви! И заслуженный крах фашизма начался с краха этой любви. Страх сохранялся дольше, но он уже ничего не мог спасти[29].
Только закрыв глаза на реальность, можно не увидеть внутренней психологической близости этих двух чувств: чувства к Богу и чувства к человеку. И самое уродливое возникало всегда, когда эти два чувства сливались воедино. Достаточно напомнить Распутина или Корейшу.
Я бы ни в коей мере не хотел быть понятым в оскорбительном для верующих смысле. Я привожу лишь параллели между двумя психологическими состояниями человеческой массы (или индивидуумов), проецирующимися на разные объекты: объект во плоти и трансцендентный объект. Они (эти состояния) практически неразличными и механизм их возникновения схож.
И вот Льюис делает любопытный логический ход. Чем же объяснить существование «чувства Божественного»? По его мнению, есть лишь две возможности: либо это «болезни нашей души, ничему объективному не соответствующие», либо — «ощущение действительных, но внеприродных явлений». Удивительная, ущербная логика! Ну-ка, приложите-ка её к феномену фюрера! Что, все немцы были душевнобольными? Или фюрер действительно заслуживал поклонения? Кто решится это утверждать? Этот пример показывает, что между отражением в психике и реальностью не всегда существуют однозначные отношения и не каждому феномену психики (даже не у душевнобольных людей) есть полное соответствие во внешнем мире.
В качестве второго элемента религии Льюис называет «осознание нравственного закона», якобы тоже никак вне религии не объяснимого. Но об этом я уже писал очень много и поэтому сейчас повторяться не буду. Не всё так просто, как кажется Льюису. Слишком он щедр на категорические утверждения: «можно объяснить только так, а не иначе». Увы, есть и иные объяснения.
Третий элемент, по Льюису, — это слияние воедино «ощущения Божественного» и стража нравственности. Но, как верно отмечает сам Льюис, это слияние характерно отнюдь не для всех, и даже не для всех религий. Обоснование этого «элемента» у Льюиса наиболее невнятно и поэтому трудно критикуемо. Это не основа религии, и, напротив, некая надстройка в уже возникшем религиозном сознании.
Четвертым элементом он полагает вочеловечение Бога во Христе, для которого он, по привычной уже логической схеме выстраивает такую дилемму: либо этот Человек был безумцем самого гнусного вида, либо говорил правду. Третьего, видите ли, не дано. А почему, собственно? Разве для нас в новинку рождение мифов, вокруг неких реальных событий с последующим отъединением мифа от реальной основы и самостоятельным его существованием? Я не собираюсь сейчас пускаться в запутанный спор об историчности Христа, но, кажется, находки Кумранских рукописей с текстами об «учителе справедливости» склоняют именно к такому толкованию. Так что третье дано. Можно предположить, видимо, и четвертое, и пятое и т. д. Не всё так примитивно, как Льюису кажется.
И в этой связи не могу не вернуться к вопросу, которого уже касался в одном из писем, но который Сергей Алексеевич оставил без ответа. То, что Льюис считает основой веры, на самом деле следовало бы назвать первородным грехом христианства. Идея возможности (!!) вочеловечения Бога — самая страшная идея, которую можно было бросить в нравственно неподготовленный древний мир (да и современный ушёл от него недалеко в этом отношении). Создана была модель, по которой начали конструироваться лжемессии и наместники Бога на земле, обожествляемые монархи и вожди. Разумеется, их немало было и до появления христианства, но лишь христианство придало им невероятный ореол святости (до тех пор локально существовавший, может быть, лишь в Египте фараонов).
Какой шаг назад по сравнению с чистым монотеизмом иудаизма, по крайней мере, четко отъединявшим земное от небесного! (Как и любая религия, иудаизм обладает множеством неприемлемых черт, но, по крайней мере, этой он лишён).
Так обстоит дело с попыткой Льюиса показать, «почему вера представляется ему обоснованной». И это всё? Небогато.
Вторая глава посвящена обсуждению всемогущества Божия, лейтмотивом которой является, в общем, то, что Бог может-де делать лишь то, что «внутренне возможно», ибо «Бог творит чудеса, но не чепуху». Этим, якобы, разрешаются многочисленные парадоксы и отстраняется от Бога обвинение в создании несовершенного мира.
Звучит это мало убедительно. Что значит: «чудеса, а не чепуху?» Надо ли это понимать, что чудеса — это то, что не противоречит законам природы, а чепуха — то, что противоречит? Если так, то для творения чудес не нужно быть Богом, и всякое чудо — по определению чепуха. Попытка многословно разграничить «чудо» и «чепуху» явно не удалась. Автор и сам это чувствует, неоднократно оговариваясь, что он-де не знает, что сказали бы по этому поводу «настоящие философы и учёные».
Больше об этом, по бедности аргументов, Льюису сказать нечего.
Наконец, третья глава трактует о том, что такое благость Божья и как следует понимать любовь Бога к человеку. Глава, способная вызвать лишь самый бурный протест. Логические дискуссии здесь невозможны, ибо у автора и у атеиста (у меня, во всяком случае) просто совсем разный ценностный подход. Лейтмотив Льюиса известен: то, чего хочет для нас Бог — это и есть лучшее, но мы этого просто не понимаем, и потому возмущаемся. Каковы шедевры: «когда мы хотим другого, чем хочет для нас Бог, мы хотим того, что не даёт нам счастья». «Господь пытается дать нам то, что нам нужно, а не то, чего мы сами бы теперь пожелали»! Как всё это не ново! («Народу это не нужно», «Борьба за вас против вас» и т. д.). Видно, модель вочеловечивания Бога работает здорово! И вот выводы: «поражает нас невыносимая честь — слишком много любви, а не слишком мало». Вот именно — слишком. Ничего не должно быть «слишком». Всё должно быть в меру. И из этого «слишком» проистекает и очередное: «мы ошибёмся в самом важном, если сочтём, что Он — для нас, а не мы для Него. Ведь мы — лишь твари и должны быть всегда подчинены Ему, как женщина мужчине, зеркало свету, эхо звуку»… Нет! Если это необходимо для счастья, то я предпочту быть несчастливым! Здесь нет места для дискуссий. Отказаться ради счастья от своей суверенности, т. е. от своего человеческого естества — слишком велика цена. Хорошо, что на самом деле мы живём в мире без Бога, ибо если бы в мире был Бог, я предпочел бы в нём не быть.
И опять — лжемессии и вожди с восторгом подхватывают эту модель непременного подчинения, и умы, развращённые тысячелетиями религиозного воспитания, так легко её усваивают! «Мы лишь твари и должны быть всегда подчинены». Подумать только!
Не случайно богоборцы — одни из самых привлекательных образов в мировой поэзии.
Легко допускаю, что последующие главы книги Льюиса исправили бы впечатление. Но эти — лишь подтверждают инвективу религиозному мышлению.
Очень любопытно было бы узнать, что ответил Сергей Алексеевич и его друзья на прошлые мои письма. Но теперь, ввиду конфискации писем Сергея Алексеевича, я это узнаю нескоро.
29
Примечание 1977 года: в письме не из тюрьмы был бы приведён более близкий пример — Сталин.