Замечательно, что ничего не известно о любовных ласках Адама и Евы. Была ли любовь между ними, знали ли они это чувство? Знали ли объятия и поцелуи? Ветхий Завет хранит молчание на этот счёт. Сотворив мужчину и женщину, которые ни разу не заключили друг друга в объятья и ни разу не обменялись поцелуями, не совершил ли Бог ошибку? Отчего не допускаются в раю чувственная любовь и любовные ласки? Заслуживает ли такой рай своего имени и своей славы? «Адам и Ева любили Бога, и эта любовь заменяла им чувственную любовь. Она и составляла для них райское блаженство, – скажет богослов. – Блаженство любви к Богу свято и бесконечно превосходит всякое другое блаженство, в том числе радости чувственной любви». Удовлетворимся этим ответом богослова; иных разъяснений мы в этом вопросе от богословия не получим. Их нет у него.
Читающий Ветхий Завет напрасно будет искать такое место, где Адам и Ева скажут друг другу слова «я люблю тебя»! По Августину, драгоценным достоянием любви между мужчиной и женщиной является отсутствие в ней плотской страсти. Но возможна ли любовь между мужчиной и женщиной без чувственного волнения, без прикосновений и объятий? Бог сотворил мир, оглядел его и восхитился собственным творением. Но совершенно ли творение, когда лишь тварь любит Творца и Творец любит тварь, но не тварь любит другую тварь? Человеку была сообщена заповедь любви к ближнему. Но это не та любовь, от которой теряют голову это не любовь к другому полу, это любовь-расположение, любовь-дружелюбие. Христос мог бы дополнить заповедь любви, призвав мужчину и женщину любить друг друга со всем возможным пылом чувственности, – и как бы он улучшил её через это! Но он ничего не изменил в ней.
Были ли Адам и Ева девственны на момент изгнания из рая? В этом случае их первый сексуальный опыт состоялся вне рая. Осознавали ли они, какого бесценного дара они лишились с утратой девственности, не сожалели ли о его утрате? Мы ничего не знаем об этом. Вполне возможно, что они, напротив, сожалели о том, что не открыли для себя сексуальность намного раньше. Но отчего первым людям были уже в раю даны органы соития, хотя состояться этот акт, в силу его греховного характера, мог только вне рая? В вопросе о том, где состоялся впервые этот акт, отцы единодушны: не в раю. Меньше единодушия между ними в вопросе, зачем обоим были даны уже в раю органы соития, если не предполагалось их употребление. Преобладает взгляд, что Бог наделил Адама и Еву этими органами заблаговременно, зная, что они будут изгнаны из рая и эти органы потребуются им за пределами рая для продолжения рода низменным, греховным путём. Актом ослушания они осквернили свою бывшую до того чистой и незапятнанной природу и лишились бессмертия. За пределами рая они уже не были чисты – они были падшими, грешными и смертными существами, и в таком состоянии им должна была быть предоставлена возможность для продолжения рода, соответствующая степени их испорченности. Такая возможность была предоставлена им. Но в вопросе, каким образом происходило бы размножение человека в раю, если бы он остался безгрешен, единодушия между отцами нет. Несомненно лишь, что Бог не придал бы половым органам первых людей тот вид и те функции, какие им присущи ныне, и акт соития был бы бесстрастен и тем самым безгрешен. Этот акт греховен, по христианству, в силу того, что он сопряжён со страстью и удовольствием. Христианство не может позволить себе выступить прямо против завета плодиться и размножаться и выступает против него исподволь, осуждая не сам завет, но тот способ, которым он осуществляется. Если бы первые люди не ослушались и не пали, Бог нашёл бы возможность обеспечить продолжение рода «человек» иным, бесстрастным путём. Вдумываясь в этот аргумент, начинаешь иначе оценивать значение мифа о грехопадении Адама и Евы. Они впали в малый грех непослушания, но через это сделали возможным для будущих людей великий грех плотской любви, столь любимый всеми. И как тут не воздать хвалу и благодарность виновнику грехопадения человека – змию?
Каким образом мог бы выглядеть внеполовой способ размножения? В детали отцы не входят, справедливо полагая, что у Всевышнего достало бы сил и могущества, чтобы сделать его возможным. Иоанн Дамаскин (VII–VIII вв.):