И все-таки она, может быть, важна — ведь не все на свете вошло в Новый Завет. Подумав об этом, я обратился к другим книгам. Выбирал я их без системы — не нарочно, а по невежеству. Я стал читать тех, кого знал.
Из великих язычников Аристотель — на стороне культуры, Платон отрицает всякую культуру, которая не ведет хотя бы косвенно к умному постижению добра или к общественной пользе. Джойса и Лоуренса изгнали бы из его государства. Будда, по-видимому, против культуры, но тут я не берусь судить.
Св. Августин считает безумием (dementia) мирское образование и не думает, что оно лучше того простейшего воспитания, которое дают в раннем детстве. Он относится с большим недоверием к своему увлечению церковной музыкой, а трагедию считает истинной язвою: зритель страдает, но упивается страданием, а это — «жалкое безумие» (miserabilis insania).
Св. Иероним, толкуя притчу о блудном сыне, предполагает, что рожки, которые ели свиньи, — это, быть может, «корм бесовский… стихи поэтов, мирская мудрость, велеречие риторов».
Не говорите мне, что отцы Церкви имели в виду культуру языческую. Шкала ценностей не стала с тех пор намного более христианской. В «Гамлете» ставится под сомнение все, кроме того что месть — это долг. Представление о деятельном добре у Шекспира чисто мирское. В средневековом романе высшие ценности — честь и влюбленность; в романе XIX века — влюбленность и благополучие; в романтической поэзии — наслаждение природой (от пантеистической мистики до невинной чувственности) или тоска по нездешнему миру, в который поэт не верит. Конечно, есть исключения, но их немного. Как сказал Ньюмен, «все литературы — это голос естественного человека». И нет сомнения, что внехристианские ценности писателей и поэтов повлияли на многих. На днях я читал в одной ученой статье, что злодеяния таких шекспировских героев, как Макбет, каким-то образом искупаются неким качеством, которое автор называет «величие». Я не хочу сказать, что читатель непременно придет к подобным выводам, но так бывает, и нередко. Словом, если мы хотим возразить отцам Церкви, мы должны помнить, что литература осталась примерно такой, какой была.
У св. Фомы Аквинского я ничего существенного не нашел; но я его плохо знаю и буду рад, если меня поправят. Фома Кемпийский относится к культуре плохо.
Вообще, слов в защиту культуры я нашел очень мало — быть может, я не то читал.
Нашел я знаменитые слова св. Григория (во всяком случае, их приписывают ему). Он говорит, что, пользуясь мирской культурой, мы уподобляемся иудеям, которые пошли к филистимлянам, чтобы наточить свои мечи. Мне такой довод очень понравился, и к нынешней жизни он весьма подходит. Если мы должны обращать язычников, мы обязаны знать их культуру, бить собственным их оружием. С точки зрения св. Григория, культура — оружие, но оружием не пользуются ради него самого.
Поддержка Мильтона меня не обрадовала. Его «Ареопагитика» озадачила меня, как статья брата Эвери. Для него, по-видимому, проблемы нет. Он защищает свободное постижение добра и зла, имея в виду «великие души» и презирая обычных людей, а этого, мне кажется, не вынесет ни один христианин.
Наконец я взял книгу Ньюмена об университетском образовании — и нашел человека, который хотя бы видел обе стороны вопроса. Никто не говорил с таким красноречием о том, как прекрасна культура сама по себе, и никто не обличал так сурово искушения культуропоклонства. Ньюмен четко разграничивает духовное и душевное. Возделывание вкуса, по его мнению, — «от мира сего», создает оно «не христианина, а джентльмена», добродетелью кажется «лишь издали» и «ни в коей мере не улучшает нас». Однако культура дает «невинное развлечение» в те минуты (или часы), когда ты духовно расслабился «и мог бы предаться греху»; она «уводит душу от душепагубного к предметам, достойным разумного существа». Но и тогда «она не поднимает нас над природой и не помогает нам стать угодными Создателю». Культурные и духовные ценности могут быть обратно пропорциональными друг другу. Сочинение вполне душеполезное теряет в красоте, «как лицо, изможденное слезами и постом». И все же Ньюмен убежден, что свободное познание ценно само по себе; этому посвящена вся его четвертая проповедь. Антиномия разрешается так: все, в том число ум, «обладает собственным своим совершенством. Живое, неживое, видимое, невидимое — благо в своем роде, и к высшей точке этого блага должно стремиться. Совершенствовать ум нужно, как и совершенствовать добродетель, хотя они и абсолютно различны».
То ли потому, что я слаб в богословии, то ли по другой причине, я не смог на этом успокоиться. Я способен понять, что бывает не только нравственное благо — жаба в расцвете сил лучше или совершенней головастика. В этом смысле умный человек лучше глупого, а всякий человек лучше шимпанзе. Трудности возникают, когда мы спросим, сколько времени и сил разрешает нам Бог тратить на то, чтобы стать лучше в этом смысле. Если Ньюмен прав, если культура «не помогает нам стать угодными Создателю», ответ несложен: на нее нельзя тратить ни времени, ни сил. Это вполне разумный взгляд. Быть может, Господь говорит нам: «Такое ваше совершенство — Мое дело, о нем позабочусь Я, а вы занимайтесь тем, что Я вам заповедал ясно: живите, как Я вам сказал». Но если бы Ньюмен думал так, он бы не написал четвертой проповеди. Однако можно предположить (хотя я не помню, чтобы кто-нибудь это предполагал), что наша нравственная обязанность — достигнуть высшего доступного нам вненравственного совершенства. Но если так, то: 1) возделывание ума (или вкуса) и добродетель не были бы «абсолютно различны»; 2) странно, что ни Писание, ни Предание ничего нам об этой обязанности не говорят. Боюсь, что Ньюмен не сдвинул проблему с мертвой точки. Быть может, «тонкость» и хороша. Но если я не угождаю ею Богу, на что она мне?