Символический смысл смерти Иисуса
Таким образом, смерть Иисуса как в умах свидетелей, так и в сознании позднейшей церкви оказалась неразрывно связана с закланием ягненка, которое совершается на Пасху. Хлеб ритуальной трапезы Иисус назвал своим телом, а вино – своей кровью. Густая смесь образов смерти, жертвоприношения, избавления от бедствий и благодарности за это избавление, перейдя в обряды христианской церкви, породила главное таинство христианского богослужения, называемое Евхаристией. Это слово сохранилось и в современном греческом: оно означает «благодарение». Ведутся бесконечные и, скорее всего, неразрешимые споры о том, как связано это таинство с дохристианскими иудейскими богослужебными традициями и ритуальными благодарениями. Очевидно, однако, что в предшествующей традиции ничего подобного не было. С древнейших времен при совершении этого таинства повторяются слова Иисуса, предложившего ученикам совершать его в воспоминание о нем; так это и делается – как повторение последнего ужина, который разделил Иисус перед арестом с двенадцатью апостолами.[141] С тех пор сила и тайна Евхаристии, связывающей распятого Спасителя с теми, кто отныне и до конца времен будет преломлять хлеб во имя его, приносит христианам радость, благодарность, глубокое благоговение… а также раздражение и злобу, когда они принимаются спорить о том, что же это таинство означает.
Рассказы о Страстях – возможно, древнейший связный материал в евангелиях; скорее всего, вначале эти истории публично читались в общинах, вместе с рассказами людей, знавших Иисуса, о его жизни, страданиях и Воскресении. В отличие от двух повествований о Рождестве, они совпадают во многих деталях и производят впечатление рассказа о реальных событиях; однако в той своей форме, которая дошла до наших дней, они несут в себе и некое сообщение, впоследствии ставшее для церкви проблемой. Казнили Иисуса римляне; однако подтолкнули их к этому храмовые священники, разъяренные и напуганные смыслом его проповеди. В сущности, отзывы Иисуса об иудейской религии были не более возмутительны, чем слова многих других ревнителей благочестия до него или в его время. Он не представлял ни политической, ни богословской угрозы хрупкой стабильности в стране. Неевреи уничтожили потенциального еврейского лидера – так же, как задолго до этого убивали маккавейских героев. Это подчеркивает и титул, отныне неразрывно связанный с последними часами Иисуса – как рассказывают, надпись на его кресте: «Царь Иудейский». Этот титул, как и «Сын Человеческий», в позднейшей церкви почти не использовался – тем большего внимания он заслуживает. «Царь Иудейский» – неизбежный рефрен, проходящий через весь рассказ о Страстях… хотя несколько десятилетий спустя политическая ситуация сложилась так, что он стал для христиан очень невыгоден.
Так кто же виноват в казни Иисуса
Большинство христиан не стремились враждовать с Римской империей, и потому роль римлян в этой истории скоро начали преуменьшать. В повествовании о Страстях основная вина переложена на плечи иудейских властей, а местный представитель римской власти – грубый солдафон по имени Понтий Пилат – изображен внимательным и вдумчивым следователем: он расспрашивает стоящего перед ним узника как равного и всячески старается «снять его с крючка». По утверждению евангелиста Иоанна, иудеи вынуждены были отдать человека, обвиняемого в богохульстве, на суд римлян – только так они могли надеяться на смертный приговор, которого так жаждали.[142] Но это не соответствует историческим данным: тридцать лет спустя иерусалимский первосвященник сам, без помощи римлян, отдал приказ о казни Иакова, брата Иисуса и вождя иерусалимских христиан. Евангелист Матфей идет дальше и возлагает вину (моральную, хотя и не имеющую никакой юридической силы) за смерть Иисуса на толпы иуде ев, которые в его рассказе вопят: «Кровь Его на нас и на детях наших!»[143] Из этого литературного решения христианская церковь сделала далеко идущие выводы – и поистине лучше было бы для христианской нравственности, если бы виноватым остался Пилат!
Если бы долгая и унизительная смерть на кресте стала концом этой истории – предание об Иисусе навеки осталось бы частью иудейской традиции. Иисус, наверное, занял бы место в исторических справочниках, возможно, положил бы начало новому течению в иудаизме, но едва ли стал бы основателем новой, самостоятельной религии. Публичное служение Иисуса велось в основном в Иудее и было обращено к иудеям, хотя порой он заходил на территорию их презираемых родственников – самарян, а однажды, по словам Марка и Матфея, даже забрел за пределы иудейского мира, в «область Тира и Сидона», где вступил в состязание в остроумии с грекоязычной «хананеянкой», умолявшей его исцелить ее психически больную дочь.[144] Иисус говорил на арамейском языке. Как показывает встреча с хананеянкой (и в любом случае, этого следовало ожидать), при необходимости он мог объясниться на разговорном греческом; однако эти его знания не оставили следов даже там, где логично было бы их искать, – в греческих текстах Нового Завета. Иисус не оставил никаких писаний: в сущности, единственный случай, когда мы видим его пишущим – сцена спасения женщины, взятой в прелюбодеянии, где в сложной ситуации он чертит какие-то знаки на земле; но мы так и не узнаем, что это были за знаки и что можно было в них прочесть.[145]
141
Подробнее об этом см.: P.Bradshaw,
145
Ин 8:6, 8. По иронии судьбы это единственное упоминание о пишущем Иисусе находится в одном из самых текстуально сомнительных эпизодов Евангелия от Иоанна (он, например, отсутствует в тексте Евангелия от Иоанна на Папирусе Бодмера 66, см. Таблицу 1).