Страсть, вошедшая в самую суть мировой религии, неизменно пробуждает могучее творческое начало, властно проявляющее себя в литературе, музыке, изобразительном искусстве, архитектуре. Пытаться понять христианство – значит вглядываться в лик Иисуса Христа на византийских мозаиках и иконах или в резко освещенные черты лица человека на дороге в Эммаус на полотне Караваджо. Однако, поднимая глаза на богато украшенный золотом потолок Санта-Мария-Маджоре в Риме, нельзя забывать, что это золото – переплавленные храмовые драгоценности, вывезенные из языческих стран по другую сторону Атлантики, присланные испанским королем в Рим как приношение христианскому Богу и Католической церкви, – грабеж, столь обычный для христианской Европы, часто сопровождаемый и освящаемый всуе поминаемым именем Христа. Отзвуки христианской страсти слышатся в гимнах Джона и Чарльза Уэсли – величавых песнопениях, призванных внести гордость, уверенность в себе и сознание высокого смысла своего существования в жизнь бедняков, с трудом находящих себе место в новом, индустриальном обществе георгианской Британии. Христианская страсть стоит за тончайшими абстракциями органной музыки Иоганна Себастьяна Баха. В ГДР, во времена жесткого режима, сотни людей сходились в церковь послушать Баха – бессловесный рассказ о том, что где-то в ином измерении осталась целостность, осмысленность и спокойная, безмятежная искренность. Все проявления христианского сознания – от жажды понять конечные цели Бога, создающей ужасающие видения конца света, до стремления смягчить нравы, нашедшего свое выражение в крикете на английской лужайке перед домом викария, – необходимо принимать всерьез.
В этой книге представлен мой личный взгляд на ход истории христианства, и я не прошу прощения за то, что повсюду здесь слышна моя собственная позиция: читатель книги о религии имеет право знать, что думает о ней сам ее автор. В моей семье три поколения священнослужителей; детство мое прошло в доме священника сельского прихода, в мире, небезызвестном достопочтенному Сэмюэлю Кроссману, – и об этом мире я сохранил самые светлые воспоминания. Я вырос на Библии, и об эпохе своей догматической веры и теперь вспоминаю с теплым чувством. Думаю, меня можно назвать искренним другом христианства. Я по-прежнему ценю ту серьезность, с которой религиозная мысль обращается к тайнам и скорбям человеческого бытия – и не меньше ценю ее ответ на эти тайны и скорби, ответ в форме торжественного богослужения. Я живу, не переставая поражаться тому, как этому, казалось бы, безумному ответу удается захватывать умы и сердца миллионов и миллионов существ моего вида. Отчасти для того, чтобы ответить на этот вопрос самому себе, я и начал исследование этой мировой религии, наряду со всеми прочими бесчисленными религиозными верованиями и практиками, известными человечеству. Читатель, знакомый с богословским языком, быть может, великодушно признает в этом христианскую веру в ее апофатической форме.
О том, «истинно» ли христианство – или любая другая религия, – я судить не берусь. Для меня это необходимое самоограничение. «Истинен» ли шекспировский «Гамлет»? Того, что описал Шекспир, никогда не было; и все же «Гамлет» для меня куда более «истинен», полон смысла и значения для человечества, чем вполне реальный завтрак, съеденный мной сегодня утром и, без сомнения, «истинный» в банальном смысле слова. Христианство существует почти две тысячи лет: бо́льшую часть из них центральное место в христианском вероучении занимало его притязание на истинность – и большая часть истории христианства рассказывает о различных сторонах понимания этой «истинности» и о соперничестве между ними. Однако у историков права выносить суждение о существовании Бога не больше, чем (например) у биологов. Есть, однако, у христианства важная сторона, о которой историки могут и обязаны говорить: история, которую рассказывают христиане, – несомненно истинна в той мере, в какой она является частью истории человечества. Историческая истина способна поражать и захватывать не менее литературы: ведь она не что иное, как выборка из множества личных историй людей, таких же, как мы сами. Большая часть этих историй нам уже недоступна: в лучшем случае мы можем разглядеть какие-то их обрывки – при помощи технологий, разработанных исторической наукой за последние три столетия. Известно, например, что на полуакре одного английского сельского кладбища, в деревне Уидфорд в Хертфордшире, покоится более пяти тысяч тел, захороненных там за последние девять столетий. Из них нам известны лишь несколько сотен, да и то по большей части только по именам: все прочее покрыто мраком, и есть особое, высокое наслаждение в том, чтобы извлекать из тьмы осколки забытых человеческих жизней там, где это возможно.[6]