... "Армейцы" из десантного батальона спят полураздетые вповалку. Сохнут черной горой на печи ватники и бушлаты. Ночью штормовой ветер доносит звуки взрывов, стрельбу и крики "ура". Говорят, скоро "операция". К ней десант готовится по ночам, а днями он спит, ест, отдыхает. Вот просыпается дядя Гоги, не поднимаясь кладет на грудь гитару, подмигнув мне, начинается:
- С Одесского кичмана
Бежали два уркана...
С улицы с холодным ветром врывается запах каши: принесли завтрак. Вскоре дружно гремят алюминиевые миски, запах еды непереносим и не оторвать взгляда от мисок.
- Нет, этим рисом я уже сыт в достатке, амба. Митя, высунь ручку из своего дота и забирай свою порцию.
Митя не заставляет себя долго ждать, чистая матросская миска скоро возвращается к хозяину.
... Бомбят город в одно и то же время. Говорят, можно часы проверять: в восемь вечера. Налету "юнкерсов" предшествует вой сирен, затем начинается частый и разноголосый хор зениток и крупнокалиберных пулеметов. И, наконец, наступает заключительная часть леденящей сердце увертюры: воют и гулко рвутся бомбы, пол дергается, кровать съезжает с места, мы с братом крепко прижимаем к ушам маленькие подушки, жмурим глаза, всеми силами пытаясь уснуть. Странное состояние полусна, наконец, приходит, взрывы кажутся глуше, голоса чуть слышны.
- Опять мину кинул.
- На парашюте зависла.
- Так и висит на дереве?
- Тише, пацан ворочается. И во сне, бедолага, подушкой ухо накрывает.
Кто-то вошел с улицы, холод прошелся по полу.
- Кусок рванул ножом и ходу. Бери, Маруся, то трофейный подарочек тебе. Детям рубашки сошьешь.
Из куска немецкого парашюта мать сшила наволочки. Но сон наш не стал крепче: виноват ли холодный и скользкий шелк, а, может, вечная чернота кровати над головой - не знаю...
Человек с Малой земли
Война была рядом, за горами. Горела и днем, и ночью красными всполохами, глухо рокотала и рокоту этому порой жалобно и тихо вторили струны гитары. Уходя с десантом, дядя Гоги повесил ее на стену.
- Пусть висит. Война кончится - зайду возьму, ну а если что - память будет.
Когда штурмом взяли Новороссийск и врага погнали дальше, бомбежки прекратились. В необычной тишине стояли душные сентябрьские ночи. Спали еще по довоенной привычке на полу, крепко и подолгу. Однажды за полночь разбудил стук в дверь. Мать повозилась с лампой-гильзой, наконец, она зажглась, закоптила. Открыла дверь и комнату заполнил острый запах тола. Вошел человек с черным лицом, в полутьме блестели лишь белки глаз и зубы. Он что-то говорил, но слышались лишь непонятные хриплые звуки. Рваная гимнастерка в темных пятнах расстегнута, едва различима под нею матросская тельняшка.
- Мама, это дядя Гоги, - говорю я. Человек часто кивает головой, странно и пугающе улыбается. Садится к столу, что-то объясняет руками, жестикулирует. Мать догадывается, находит и подает ему карандаш и бумагу.
- "Все ребята погибли, Меня контузило. Иду в 43-й госпиталь".
- "Георгий, оставайся до утра".
- "Нет, я пойду, не хочу детей пугать".
Он все время сам себе кивает, все так же улыбается, долго смотрит на меня, поднимается и подходит к гитаре. Снимает с гвоздя, проводит по грифу черной ладонью, гитара резко вскрикивает. Затем он осторожно вешает ее на место и идет к двери.
- Может, останешься, Георгий, куда ты в ночь, - тихо произносит мать, Но он не слышит, уходит.
Долго лежу с открытыми глазами, всматриваясь в темный силуэт гитары на стене, вслушиваюсь в тишину: чудится, что струны чуть слышно звенят.
- Мам, чего гитара сама поет?
- Спи, то не гитара, то летает комар.
Пали, пацан!
Все ждали ее уже не один день, и все же она пришла неожиданно. Победа к нам пришла с моря, оттуда на рассвете донеслась беспорядочная стрельба, и вмиг люди высыпали во дворы. Небо прочерчивали трассирующие очереди, вспыхивали цветные ракеты. А улицы уже заполнили босоногие мальчишки, все, и я в том числе, неслись к морю, безотчетный восторг мчал нас наперегонки. Сквозь черные развалины искрилась огнями бухта, "охотники", тральщики, торпедные катера - все, что стояло на рейде - все стреляло и ухало в небо. В уцелевшем остове санаторного корпуса полураздетые моряки стояли в проемах окон, что-то кричали, били длинными очередями из ППШ в густо-синее небо.
- Победа! Победа! Ребятки, лови шоколад!
С балкона летели в мальчишескую толпу шоколад, галеты, сухари.
- Иди, пацан, сюда, - кричал высокий и худой человек в трусах, - давай руку, вот так, подтянулись! На автомат, пали в честь Победы, пали, пацан! Прижимая с силой к себе и автомат, и меня, моим пальцем надавливал на курок -и огненные строки вшивались в общее яркое радостное шитье.
- Пали, пацан! Чтоб им ни дна ни покрышки, чтоб ты в первый и последний раз палил! - высоким голосом кричал он мне в ухо.
...Горячая капля упала и поползла по моей шее. Я глянул вверх: небо светлело, там не было ни тучки. А над горами разгоралась заря. Стрельба затихала.
Бисова нивира
В феврале сорок третьего немец стал бомбить и днем и ночью. С восходом солнца "Юнкерсы" возникали неслышными точками со стороны гор. Точки разрастались в черных птиц. Появлялся и нарастал вибрирующий гул. Взвывали сирены, резко, с визгом начинали бить зенитки, выплевывая навстречу пикировщикам белые хлопья разрывов.
В мелкой щели, вырытой под старой сливой, я сидел на корточках. Под занемевшими ногами два кирпича, и нельзя пошевелиться: вокруг кирпичей вода. Сырая глина от глухих ударов сыпалась на голову и за шиворот. Но никакая сила не могла меня вытащить наверх. Цепенящий страх появился после того дня, когда одна из бомб упала на кладбище. Убило старуху с козою. Все пацаны с улицы понеслись туда.
Развороченный скальный грунт пахнул остро и сыро, на тлеющих ветках держидерева повисло что-то розовое и тоже пахло - сладко и приторно. Повисшие на ветках внутренности виделись мне теперь с началом каждой бомбежки, непреодолимый страх держал в щели. Даже есть не хотелось. Приносили еду в миске - я отталкивал, пытались вытащить наверх - я отбивался, орал и даже знакомого моряка укусил за руку.
- Маруся, пацан тут загнется, увези куда-нибудь на время, в горы, что ли. Есть где родня? - спросил он у матери.
- В Пшаде родня у нас.
- Это в сторону Туапсе? Там наш госпиталь, повезешь с ранеными, устроим...
В Пшаде тишина. Молчаливо село, молчаливы сиреневые горы вокруг. Журчит лишь небольшая речка Пшада, пенится на каменистых перекатах. Хата бабы Ксени стоит рядом с кавтебой. "Кавтеба" - небольшая заводь с зеленоватой водой. Гришка, мой троюродный дядя и ровесник, говорит, что там головни водятся.
- А рыбу можно глушить, - говорю я.
- Як это?
- Бомба упала в море, наглушила кефали, люди кошелками собирали.
- А гранатой можно? У мэнэ е. И запал к ней е. Пишлы в сарай, там сховал...
Из-под слоя сгнившей соломы Гришка извлек черную рубчатую "лимонку". Торчал запал с кольцом.
- А ты бросишь, не спугаешься? - Гришка недоверчиво ухмыляется. - Тут якись усы, кажуть, отогнуть надо. Тс-с-с. Ленька подглядуе. Вот дурный...
Ленька, старший брат его, прошел за стеной, сквозь широкие щели виден весь он - высокий, сутулый, в латанных матросских штанах, в засаленном ватнике. Чавкая постолами по грязи, бормоча что-то, удалился...
В большой семье Павличенко все его зовут "дурный". Целыми днями рубит он в ущелье граб, берест, дикую грушу. Стук топора терпеливо повторяет эхо. Потом возит на телеге нарубленные жерди в село.
- Ннно-о-о, Красотка, ннно-о-о, трудящая моя, - хрипло кричит на коричневую кобылку и размахивает кнутом.
Я уже знаю, что кричит он страшным голосом просто так, когда въезжает в село, хочет обратить на себя внимание. И кнутом только размахивает, не стегает по костлявой спине Красотки. Однажды вечером слышал, как он в сарае с нею разговаривал.