- Колбасу копченую он кушал, - сказал ты, нахально глядя в глаза учителке. Та прервала опрос и пошла к своему столу...
x x x
Дом нашего с тобой деда состоял из одной комнаты, темного чулана и крохотной кухни с глиняными полами. В кухне, кроме печи, умещался еще топчан, застланный вытертой овчиной, где всегда лежал дед. А комната была вечно заперта, два маленьких окошка закрыты зимой и летом ставнями. Меня волновала та загадочная комната, туда ни тебя, ни меня никогда не пускали. Бывало, ты стучишь в дверь, если что надо, и через дверь разговариваешь с матерью или старшей сестрой Надей. Где спал ты, не знаю, скорее всего, в кухоньке на полу у печи. Помнишь, Федун, однажды ты спросил шепотом: "Хочешь зайти в комнату?" С непонятной тревогой я вошел. Было темно. Когда глаза привыкли, я увидел икону в серебряном окладе, красноватые блики от горящей лампадки падали на лик Богоматери с младенцем, казалось, огромные влажные глаза мигали... Пахло сладковато маслом. Поблескивал крашеный дощаной пол. У стен стояли две железные кровати, укрытые одинаковыми светлыми с синими узорами покрывалами. Вдруг захотелось поскорее выйти на свет. Ты глянул на меня вопрошающе и горько...
После начальной школы отдала тебя тетя Анфиса в пастухи. Виделись теперь мы с тобою редко, чаще вечерами, когда возвращался ты с гор в лохматых от бесчисленных дыр штанах, в мокрых постолах. Обычной улыбки на лице теперь не стало, ярко-румяные щеки стали коричневыми и шелушились. Ты молча сидел в канаве и тоскливо разглядывал нас. Однажды появился на улице с новеньким кожаным мячом. То был настоящий футбольный мяч за шестьдесят рублей, мы от удивления и восторга языки проглотили, а ты с ревом носился по улице, бил мяч раз за разом "свечкой". Выбежала с палкой в руке тетя Анфиса, лупила тебя, плакала и причитала "Мутимбистис, копрана, что кушать будем", схватила мяч и скрылась во дворе. На другой день ты сказал, что мать отнесла мяч в магазин и ей вернули деньги.
x x x
Каменистый пустой двор школы был тогда местом беспрерывных футбольных баталий. Мяч весь в заплатках, вечно шипит проколотая камера, но игра длится часами, порой до темноты, а бывало, и при лунном свете двор оглашался нашими криками. Раз как-то, бурые да мокрые, сидели мы в наступающим сумерках, переругивались, обсуждали баталию. Когда ты появился, я не сразу тебя узнал. Перебросились несколькими словами.
- В городе никого не боюсь, кроме Миши Казенного и Коли Попандопуло, вдруг сказал ты и обвел всех твердым взглядом. Эти Миша и Коля были авторитетами в городе, первыми "мощаками", и ты старался походить на них, особенно на бесшабашного крепыша Колю. Ты уже не пас коз, где пропадал - не знаю. Резко раздался в плечах, над губой и на щеках появился черный пушок. Тебе неинтересно с нами. Я только на восемь месяцев младше тебя, а кто рядом с тобою? - Так, хлыстик из сирени.
- Ну, ладно, пошел на танцы, пока. Тями, если кто будет заедаться, скажи, отфундолю, - добавляешь ты небрежно.
А потом, когда деда схоронили, вы продали дом и уехали в Джамбул. Говорили, что ты был замешан в нескольких драках и еще в чем-то и что вовремя смылся. Вообще вас не трогали, но тетя Анфиса сказала, что там есть ссыльная родня и, может, она поможет наставить тебя на правильный путь. Все оказалось не так. Неожиданно умерла твоя тихая сестра Надя от скоротечного туберкулеза легких, а вслед за нею ушла и мать. А ты быстро стал в авторитете у джамбульской интернациональной шпаны. Твои сила и отчаянная смелость действовали безотказно. Но ты закурил травку, потом начал колоться. Нужда в наркотиках толкала на воровство. Вор из тебя оказался никудышный, и ты попался. И пошло-поехало. Очередная отсидка была короткой - помогла амнистия 1953 года.
x x x
На стадионе в первомайский митинг кто-то сильно дернул меня за руку. Это был ты. Обветренные, потрескавшиеся губы, темное лицо, короткая щетка волос, но - ты. Одет в невиданно яркую с преобладанием красного цвета "румбу" на молнии. Глаза узкие и злые, рот в кривой улыбке, вспыхивает во рту золотая фикса.
- Я тут приехал погулять немного, - процедил ты нехотя. - Что? Откуда приехал? На севере был, лес сплавлял, за хорошую работу выпустили, - гордо и громко говорил ты. - Что?!
- Ничего...
- Ничего, так иди и не оглядывайся. И не попадайся мне на глаза, понял! - кричишь мне вслед.
Федун, ты, должно быть, помнишь ту последнюю нашу встречу. Все как-то непонятно и страшно. А ты продолжал катать дальше. Только приехав, обворовал приютившую тебя тетку и вынес на толкучку жалкие одежки. Тетка, в мыслях тебя не держа, пошла в милицию, там тогда четко работали, барахло быстро нашли, и двоюродный племянник опять покатил на лесосплав.
x x x
Следы твои потерялись на годы. Рассказывали, что ты нашел причал в Новороссийске, работал и даже женился. Да ненадолго. Потом услышали о твоей смерти. Смерти в тридцать семь лет.
Запах ромашки
Августовское солнце клонится к морю. Вкусен прогретый воздух в тени старого ореха. Цикады поют нестройно и лениво, баба Василиса сидит на низенькой скамеечке, рядом другие старухи. Вяжут толстые носки. Белые клубки порой скатываются в канаву, густо заросшую ромашкой.
- Митя, дай сюда шерсть.
Я наматываю нить, подаю клубок в коричневую с выпуклыми венами руку.
- Митя, иди сюда.
Подхожу ближе. Жесткая сухая рука гладит по голове, затем из бесчисленных складок темной одежды достается конфета.
- Папу помнишь?
- Помню.
- Молодец.
- Давно письмо получили?
- Давно.
- Вылитый Спирка, вылитый отец, - завздыхали черные одежды, задвигались, заскрипели отполированными скамейками.
- Ну, иди играй.
И опять бесшумно мелькают спицы, пляшут в траве белые клубочки... А потом вдруг оглушающий гром обрушивается на землю, и я уже лежу на мягкой ромашковой земле, она вздрагивает, трясет меня и я судорожно хватаюсь за белые венчики.
Нестерпимый треск прошелся по крыше соседнего дома, будто кто сдирает дранку. Низкая тень проносится вдоль улицы, оставляя в двух шагах от меня булькающие фонтанчики пыли, еще и еще несется раздирающий уши треск, еще и еще мелькает тень от крыльев с крестами. Летчик утюжит улицу, где дети да старухи. Уголком глаза вижу прозрачный колпак и в нем человека в больших очках, похожего на лягушку. Лягушка глядит на меня, рот у нее оскален.
- Ми-и-и-тя! Ми-и-и-тя! Где ты?! Ну-ка, марш за мной, паршивец! Бегом под кровать!
Мать больно стискивает мне руку, другой я хватаюсь за ромашку, как за спасение от чего-то непонятного и страшного. Непонятен и страшен остался в ромашке клубок шерсти - белый на зеленом, в красных брызгах. Незнакомо лицо матери - белое и глаза белые...
Под кроватью в каменном доме грохот бомбежки тише и, хотя сыплется штукатурка и дребезжат стекла, мне уже спокойнее. Только руки пахнут ромашкой - горько и тревожно.
Кровать с панцирной сеткой
Ох уж эта кровать - панацея от всех бед. Где-то от удара бомбы рухнул дом. Расчищая завалины, обнаружили под кроватью с панцирной сеткой живых и невредимых детей. Вот нам с братом и была уготована долгая "подкроватная" жизнь.
Но была до этого мокрая землянка в горах, где спасались многие от бомбежек. К зиме есть было совсем нечего. Голосов наших почти не слышно стало, а руки, тонкие и прозрачные, начали округляться и блестеть с голоду.
Мать сказала:
- Надо возвращаться в дом. Лучше сразу под бомбой умереть, чем смотреть как они пухнут.
- Армейцы не дадут помереть, - тихо согласилась бабушка.