На фоне такого полного отрицания возможности «увидеть» Бога тем контрастнее воспринимается единственная и потому бесценная возможность услышать Бога — ведь Он доверил Свое Слово. Начертанные на скрижалях Десять заповедей хранились в скинии, которая также была символом Божиего присутствия (жилища) в народе.
Здесь выстраивается целая цепь отождествлений и выводов. Премудрость, сотворившая мир, отождествляется с Законом (Торой), который есть Слово Божие. Вручив Свое Слово Израилю, Бог «поселился» среди него, точнее, поселилась Его Премудрость, получив прямой божественный приказ:
Поселись в Иакове и прими наследие в Израиле! (Сир. 24, 9).
А также:
36 Сей есть Бог наш — и никто другой не сравнится с Ним! 37 Он нашел все Пути Премудрости и даровал ее Рабу Своему, Иакову, и Возлюбленному Своему, Израилю; 38 после того Он явился на Земле и обращался между людьми (Вар. 3, 36-38)
Приведенный экскурс в Ветхий Завет необходим для понимания Ин. 1, 14. Обратим внимание на выражение «обитало с нами» (слав. всели1сz въ ны2). По-гречески это будет e)skh/nwsen e)n h(mi=n. Глагол e)skh/nwsen образован от skhnh/ — шатер, под которым подразумевается ветхозаветная скиния — однокоренное еврейскому «Шехина», означающему присутствие Бога среди народа[866]. Подобными ветхозаветными понятиями, по-разному выражающими одну и ту же центральную для Ветхого Завета идею присутствия Божия среди Своего народа, наполнено все Евангелие от Иоанна. Это и понятие славы (см. тот же стих 14), и Имя Божие (см. ниже), и храм (см., например, Ин. 2, 21).
О Своей предвечности как предвечности Слова Иисус Христос и Сам говорит в другом месте Ин.:
И ныне прославь Меня Ты, Отче, у Тебя Самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира (Ин. 17, 5).
Итак, «Слово... обитало (e)skh/nwsen) с нами» — тезис, если не предугаданный, то основательно подготовленный еще Ветхим Заветом. Но вот что однозначно ново, — это то, что «Слово стало плотью». Тем самым утверждается, что Слово обретает видимый, а не только слышимый или читаемый образ Своего присутствия — не в шатре (скинии) на каменных скрижалях или на свитке, а в лице Человека. И тут весь пафос Ветхого Завета, резко и непримиримо направленный против какого бы то ни было видимого изображения Бога, воспринимается как подготовка возможности для единственно приемлемого видимого образа явления Бога — во плоти человеческой!
В несколько ином варианте та же мысль выражена в ст. 18:
Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил.
Этот стих, возможно, как никакой другой стих Библии, как пружину сжимает и выражает все огромное антиномичное напряжение между Ветхим и Новым Заветом. Здесь и безусловное «нет» возможности увидеть или изобразить Бога (особенно это впечатляет в русском переводе, где стоит тройное отрицание: «не видел никто никогда» — в отличие от большинства других языков, в том числе греческого и славянского, где подобный перевод невозможен (возможно только одно отрицание). Здесь и не менее безусловное «да» тому, что Он явился и мы видим Его в Иисусе Христе, Сыне Отчем[867]. Следует заметить, что в своем Первом Послании, которое, как и подобает посланию, носит увещательно-практический характер, тот же тезис выражен несколько иначе, будучи переведен в область этики:
Бога никто никогда не видел. Если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас (1 Ин. 4, 12).
Читая Ин., мы прикасаемся к апостольскому свидетельству об Иисусе из Назарета как о воплотившемся Предвечном Слове, Сыне Божием. Это, конечно, главное. Но в то же время нельзя забывать о человеческой стороне, которая в Ин. «выписана» тем более правдиво и исторично, что св. Иоанн специально и даже с особой полемической заостренностью настаивал на истинности воплощения Слова. Именно в этом и состоит та идейная причина (а не только сам факт, что Иоанн был одним из Двенадцати), по которой Ин. заслуживает доверия как исторический источник. По сути дела, в этом состоит своего рода антимонофизитство Ин., нашедшее себе отклик в спорах V века, когда Церковь отстояла свою веру не только в Божество, но и в Человечество Христа[868]. Впрочем, термин «антимонофизитство» по отношению к Ин. будет явным и недопустимым анахронизмом (с точки зрения исторического подхода). Зато, как мы увидим, есть другой термин — антидокетизм.
Христология воплощения в Ин. находит себе выражение, например, в том, как реалистично, даже зримо подчеркиваются некоторые слишком бытовые, человеческие детали. В этом отношении Ин. ни в чем не уступает, а иногда и превосходит Синоптические Евангелия[869]. Образно говоря, «амплитуда» колебания между божественным и человеческим в Ин. гораздо больше, чем у синоптиков. Отсюда и больший упор на человечество Иисуса.
Вот яркий пример. В Ин. 6, 4 говорится об усталости Иисуса после долгого пути в жаркий знойный день, причем СП не отражает одного небезынтересного нюанса, который сохранил Славянский перевод. В СП мы читаем:
Иисус, утрудившись от пути, сел у колодезя.
В славянском тексте:
I#и7съ же u3трyждьсz t пути2, сэдz1ше та1кw на и3сто1чницэ.
Обратим здесь внимание на вроде бы малозначительное словечко та1кw («так»), которое никак не отражено в СП (как и в ЕК). За ним стоит греч. ou(/twj, что значит «попросту», или как мы обычно говорим, «просто так»[870]. Это рисует почти зримую картину того, как усталый Человек Иисус «просто так» сел у колодца, чтобы отдохнуть от дороги. А далее идет разговор о том, что на самом деле Иисус — Мессия, Который может дать неиссякаемый источник воды, текущей в жизнь вечную (стт. 14. 26).
Еще более выпукло человечество Иисуса Христа видно на фоне Его Божества в истории воскрешения Лазаря (Ин. 11). Скорбя об умершем Лазаре, Он плачет как человек, потерявший друга (Ин. 11, 35; ср. ст. 11), но через мгновение Он воскрешает его, как Всемогущий Бог. Эта антиномия великолепно обыграна в богослужебных гимнах Лазаревой Субботы. Вот некоторые примеры в русском переводе:
«Предлагая два Своих естества, Ты, Спасе, показал их в двойстве: ибо Ты Бог и человек»;
«Ты — бездна ведения, и вопрошаешь: где положили умершего?..»;
«Ты пришел в Вифанию и, как человек, плачешь над Лазарем, но, как Бог, воскрешаешь четверодневного».
Также только в Ин. специально подчеркивается, что на Кресте Христос испытывает жажду (Ин. 19, 28).
Настойчивое подчеркивание, как всегда, не в последнюю очередь имеет внешнюю причину и является полемическим ответом на опасное искажение Благовестия. Сказано: «Слово стало (e)ge/neto) плотью» — не «явилось в виде плоти» (как Дух «в виде голубя» на Иордане), не «сошло в плоть» и тем более не «стало как плоть». Вместе с другими акцентами на реальность человечества в Иисусе такое недвусмысленное утверждение объясняется необходимостью противостоять распространенной тогда форме гностицизма, а именно докетизму.
Докетизм (от греч. doke/w — «казаться») был согласен признать только то, что Слово казалось плотью и что Сын Божий не страдал на Кресте, а это нам казалось, что Он страдает. Докетизм не мог согласиться, что Сын Божий «осквернился» приобщением к плоти, которая есть зло, и подвергся страданиям. Плоть же, которую Он принял, была призрачной, а Его страдания — мнимы, Он «как бы» страдал.
Логику и психологию докетических рассуждений можно понять. Не случайно докетизм дал о себе знать уже в первые десятилетия христианства и в самых разных вариациях находит отклик до сего дня. Ведь отрицая реальность Боговоплощения, человеческий разум находит лазейку, позволяющую более «здраво», в рамках логичного рационального опыта оценивать христианство без его главного абсурда, который заключается в том, что Бог соединился с человеком, и который на самом деле является единственным чудом, спасающим человека.
867
Продолжение и завершение этой новизны христианства, точнее, его богословия воплощения, обнаружилось в спорах по поводу иконопочитания, разгоревшихся в Церкви несколько столетий спустя после Христа и приведших к краеугольному исповеданию VII-го Вселенского собора.
868
«И Евангелие от Иоанна, и Первое Послание Иоанна настойчиво подчеркивают реальность земной жизни Иисуса и, таким образом, сохраняют единство и преемственность между земным Иисусом во плоти и превознесенным Сыном Божьим». —