Ярко выразилась идея грядущего спасения людей в результате неизбежной победы сверхъестественного доброго начала над таким же злым — в религии древних персов. Решающую роль должен был сыграть в этом, по их представлениям, небесный спаситель Саошиант — «сын девы». Когда наступит время, заранее назначенное добрым богом Агурамаздой, явится на Землю Саошиант, — возможно, что он отождествлялся с богом Митрой, — и наступит конец старого мира, в котором такую большую роль играет зло. В ужасающем сражении Саошиант разгромит злого бога Ангрумайнью и ввергнет его вместе со всем его воинством в преисподнюю. При этом воскреснут все ранее жившие на свете люди и предстанут перед божественным судом. Грешники вместе с воинством Ангрумайньи во главе с ним самим будут в течение тысячи лет отбывать наказание в аду, после чего они будут прощены, даже сам «отец зла» примирится с добрым богом Агурамаздой, и настанет, наконец, то царство добра и благоденствия, о котором всегда с тоской мечтало изнемогавшее в страданиях человечество.
Чаще всего в религиозных верованиях древности личность бога-спасителя связывалась с представлением о царе.
Еще в Египте фараоны рассматривались, как живые боги. В некоторых мифах утверждалась божественность даже самого происхождения фараона. К молодой царице являлся в образе ее мужа величайший бог местности. Она просыпалась от окружающего его благовония и улыбалась ему. Тогда он приближался к ней в своем настоящем виде и «делал с ней все, что ему угодно было», а затем покидал ее с обещанием, что она родит сына, который будет царем Египта. Рождался, таким образом, царь-бог, хотя и не вполне непорочно, но все же непосредственно от бога, а мать его получала заранее «благовещение» о предстоящем ей величайшем событии — рождении бога.
Богом с полного его согласия был объявлен и Александр Македонский. По его стопам пошли и «диадохи» — преемники Александра на тронах возникших после его смерти эллинистических государств.
В культе эллинистических богов-царей довольно ясно выражены уже идеи, которые в некоторых отношениях ставят его ближе к христианству, чем даже иудейский культ мессии.
Здесь впервые формулируется идея спасения в смысле спасения души. Над человеком начинает тяготеть озабоченность не только по поводу условий его земного существования, но и по поводу его загробного будущего: удастся ли ему после смерти избежать страданий, связанных либо с грядущими перевоплощениями его души, либо с адскими наказаниями за неблагочестивую земную жизнь? Надежда на это спасение черпалась верующими из одного сознания того, что их царь-спаситель в загробном мире будет управлять ими так же, как он это делал в земном бытии. Не всегда, вероятно, подданные были довольны управлением своих царей, но при всех условиях это было чем-то знакомым и, значит, не таким уж страшным.
Сформировался в этих представлениях также образ бога-сына. Каждый из царей-спасителей признавался порождением того или другого «настоящего» бога, и его миссия заключалась преимущественно в посредничестве между богом-отцом и людьми. Одновременно выкристаллизовывалась и идея земной женщины, сподобившейся величайшей миссии богоматери, причем способ рождения ею божественного младенца с течением времени все более спиритуализировался, пройдя путь от картины обычного полового акта, — правда, с необычным партнером, — до совершенно бесплотного непорочного зачатия.
Важный материал для формирования в дальнейшем христианского образа мессии могла дать и возникшая в эллинистических религиях идея воплощения божества в человеческом образе: оно должно было в этом образе пройти земное человеческое поприще и лишь после смерти могло воссоединиться с другими обитателями Пантеона. Следует подчеркнуть, что чести быть вместилищем божественной сущности удостаивались в религиозной фантазии того времени лишь представители царствующих родов.