Лицо лейтенанта милиции делалось серым, когда он так говорил со мной, а его бегающие глаза отчаянно и зло сверкали от бессильной ярости. Он сам целиком принадлежал к этим людям, этой вражде, этим страстям; он был из их числа и терзался этим. Проблески сознания и стыда появлялись у него. Он верил, как и все другие, в африканское предприятие, в необходимость «жизненного пространства» для вырождающейся мелкой буржуазии, но в то же время он отдавал себе отчет, пусть элементарно и только чувством, что этот класс вырождается и нищает, и война становилась для него бегством в мир разрушения. В сущности его больше всего привлекала в этом предприятии возможность поражения, уничтожения. Это было видно по тону, которым он повторял: это наша последняя ставка. Чуть заметные проблески сознания, вспыхивавшие у него и отличавшие его от сограждан, не проявлялись иначе, как в глубоком, стыдливом презрении к себе. К взаимной ненависти синьоров у него прибавлялась ненависть к самому себе — и это делало его, что было ясно для всякого, наблюдавшего за ним, еще более злым и едким, чем другие, способным на любое преступление. Он мог бы убить, ограбить, стать шпионом и, быть может, даже умереть героем просто от отчаяния — и все это с наивной простотой юноши из хорошей семьи. Выходом для него была война в Африке. Если дела обернутся плохо, какое это имеет значение? Весь мир мог рухнуть, чтобы похоронить самое воспоминание о Грассано, белеющем на вершине холма, неизменном с его синьорами и бандитами.
Но роковой мимолетный проблеск сознания лейтенанта Декунто, думал я, сидя за ужином в кухне вдовы, — это редкий случай, может быть даже исключительный. Такой проблеск не промелькнул ни на одном тупом, злом и жадно удовлетворенном лице моих новых знакомых, прогуливавшихся на площади. Их страсти, как это было ясно, не опираются на историю, не выходят из узкого пространства малярийных глин; они вырастают в маленьком уголке между четырьмя домами, порождаются нищетой и ежедневной неотложной потребностью в пище и деньгах, открыто облачаются в условности «порядочных людей», распухают в крохотном мирке мелких душ, на фоне пустынного пейзажа, пока не вырвутся силой, как пар из-под крышки этой глиняной кастрюли вдовы, где варится жидкий суп, ворча и свистя на жалком пламени хвороста, там в камине. Я смотрел на огонь и думал о бесконечной цепочке дней, ожидающих меня в будущем, когда и для меня горизонт мира людей будет замкнут этими темными страстями. Тем временем вдова положила на стол хлеб и поставила кувшин с водой. Это был серый хлеб местной выпечки, из грубой пшеницы, в виде караваев в три или пять кило, который едят целую неделю, круглый, как солнце или как мексиканские солнечные часы на камне, — почти единственная пища и бедных и богатых. Я начал резать его теперь уже знакомым мне способом — упирая в грудь и прижимая к себе, стараясь не поранить острым ножом подбородок. Кувшин, обычный кувшин, которые и в Грассано и здесь женщины носят на голове, амфора из Феррандины, сделанная из желто-розовой глины, с выпуклостями и впадинами, напоминающими архаическое изображение женщины с тонкой талией, круглыми бедрами и грудью, с маленькими, выгнутыми дугой ручками. Я сидел один за столом, покрытым тяжелой скатертью из домотканного полотна, но комната не была пустой. Дверь с улицы то и дело, открывалась, и входили женщины-соседки — знакомые, родные вдовы. Они приходили под разными предлогами — приносили воду, спрашивали, не нужно ли ей постирать завтра на реке; женщины останавливались далеко от моего стола, около входа и говорили все вместе, как птицы. Они делали вид, что не смотрят на меня, но время от времени черные глаза их быстро и с любопытством обращались из-под вуалей в мою сторону и тотчас же убегали, как лесные зверьки. Я еще не привык к местной одежде (к жалкому подобию одежды, не имеющей ничего общего с знаменитыми костюмами, которые носят в Пьетрагалла или Пистиччи), и все женщины казались мне одинаковыми: у всех лица обрамлены вуалью, обмотанной несколько раз и падающей на спину, на всех простые кофточки из бумажной материи, длинные, до щиколотки широкие темные юбки колоколом и высокие сапожки.