В это время вернулся мой товарищ; он повесил кепку на гвоздь против моей кровати, положил футляр с кларнетом на комод и разделся. Я спросил у него, как идут дела в Гальяно.
— Плохо, — ответил он. — Сегодня я приехал, чтобы сделать опись имущества. Налогов не платят. Приедешь делать опись, а в доме ничего нет. Я был у троих; никакой мебели, ничего, кроме постели, а постель взять нельзя. Придется удовлетвориться козой да несколькими голубями. Не хватает даже денег, чтобы оплатить расходы по перевозке. Завтра я должен зайти еще к двоим; будем надеяться, что там дело пойдет лучше. Но это настоящее несчастье — крестьяне не хотят платить. Почти у всех здесь, в Гальяно, есть своя земля — крохотный клочок земли, пожалуй, слишком далеко от поселка, в двух-трех часах пути; и нередко, действительно, земля плохая и дает мало. Налоги большие, если говорить правду. Но это меня не касается; не мы их устанавливаем; мы должны только заставить платить их. А вы знаете, какие крестьяне: у них все года плохие. Они кругом в долгу, больны малярией, им нечего есть. Но послушай их, и попадешь впросак; мы должны выполнять свой долг. Не платят — бери хотя бы то, что есть, вещи, которые ничего не стоят. Иногда мне приходилось совершать поездку из-за нескольких бутылок оливкового масла и горсточки муки. А они еще на нас смотрят неприязненно, с ненавистью. В Миссанелло два года назад даже стреляли. Это мерзкая должность. Но ведь надо жить.
Я видел, что эта тема ему неприятна, и, чтобы ободрить его, перевел разговор на музыку. Он надеялся научиться сочинять песенки, выйти победителем на каком-нибудь конкурсе, получить какую-нибудь премию — тогда бы он бросил службу. А пока он играл на кларнете в оркестре Стильяно. Я спросил его, какие поют в этих местах песни и не может ли он научить меня некоторым из них и даже переписать их. Он спросил, какие песенки меня интересуют — «Черное личико» или какая-нибудь другая модная вроде этой. Нет, это не то, я имею в виду крестьянские песни. Он некоторое время молчал, как бы размышляя над новой для него задачей, над которой он никогда не задумывался. Записать музыку песенки он мог бы, наигрывая ее по нескольку раз на кларнете. Но он не мог вспомнить ни одну из тех песенок, которые поют крестьяне. В Виджано поют и играют. А здесь нет. Может быть, есть какие-нибудь церковные песни. Он наведет справки. А других он не знает. То же самое я заметил и в Грассано. Ни утром, когда идут на работу, ни в полдень, когда обедают, ни вечером, когда возвращаются длинными черными вереницами с ослами и козами к домам на горе, ни один голос не нарушает тишину края. Только единственный раз я слышал откуда-то со стороны Базенто жалобу тростниковой флейты, ей отвечала другая флейта с противоположного холма: это были два пастуха из чужих мест, перегонявшие скот из края в край и перекликавшиеся издалека. Но крестьяне не поют.
В первое утро меня разбудили не колокольчики овец, как в Грассано, — потому что здесь нет ни пастухов, ни пастбищ, ни травы, — а непрерывный стук ослиных копыт по камням улицы и блеяние коз. Переселение это совершается каждый день. Крестьяне встают затемно, потому что им нужно совершить кому двух-, кому трех-, кому четырехчасовой переход, чтобы добраться до своих полей, что лежат у нездоровых русел Агри и Сауро или на склонах далеких гор.
Комната была залита светом. Фуражки с буквами уже не было. Мой сосед, должно быть, ушел на рассвете, чтобы принести утешение закона в дома крестьян прежде, чем они отправятся на свои поля; и в этот час он, быть может, уже бежал в своей фуражке, сверкающей на солнце, с кларнетом, с козой на поводке по дороге в Стильяно. Со стороны двери до меня доносились женские голоса и плач ребенка. Десяток женщин, держа детей на руках или за руку, терпеливо ждали моего пробуждения. Они хотели показать мне своих детей и просить меня полечить их. Дети все были бледные, худые, с большими черными печальными глазами на землистых лицах, с раздутыми и тугими, как барабан, животами, на тонких кривых ножках. Малярия, которая здесь не щадит никого, уже вселилась в их исхудалые, рахитичные тела.
Я не хотел заниматься больными, потому что это не было моим призванием, потому что я очень мало в этом смыслил и, кроме того, отдавал себе отчет в том, что если буду это делать, то войду в устоявшийся, завистливый мир синьоров поселка, а это мне нисколько не улыбалось. Но я сразу понял, что не смогу долго удерживать свои позиции. Повторилась сцена предыдущего дня. Женщины просили, благословляли, целовали мне руки. Надежда, абсолютная вера жила в них. Я спрашивал себя, что могло породить ее?