Дальше заходить мне было запрещено, и я повернул и быстро спустился в поселок той же дорогой; снова прошел мимо церкви, мимо дома вдовы и дальше по склону к почтовой конторе и к ограде Обрыва стрелка. Подеста, он же школьный учитель, выполнял в этот момент свои обязанности преподавателя. Он сидел на балконе своего класса, курил, посматривая на людей на площади и фамильярно переговариваясь с ними. В руках у него были длинные палки; с их помощью он, не двигаясь с места, восстанавливал время от времени порядок в классе через открытое окно, ударяя точным и метким ударом по голове или рукам мальчиков, которые, оставшись одни, начинали слишком шуметь.
— Добрый день, доктор! — крикнул он мне со своего возвышения, когда увидел меня на площади. Там, наверху, вооруженный палками, он чувствовал себя хозяином поселка, хозяином снисходительным, всеми чтимым и справедливым; и ничто не могло ускользнуть от его взора. — Я еще не видел вас сегодня утром. Где вы были? Гуляли? Наверху, У кладбища? Браво, браво, гуляйте, гуляйте! Развлекайтесь! И приходите сюда на площадь после чая в половине шестого. Перед этим вы поспите, я думаю. Я хочу познакомить вас с моей сестрой. Куда вы идете? В Нижний Гальяно? Искать квартиру? Моя сестра найдет вам, не беспокойтесь. Для такого человека, как вы, не годится крестьянский дом. Мы найдем получше, доктор! Добрый путь!
За площадью улица поднималась по крутому склону и затем спускалась к другой крохотной площади, окруженной низкими домами. Посреди площади возвышался странный монумент высотой с обычный дом, но в этом тесном месте казавшийся торжественным и огромным. Это была уборная — самая современная, великолепная, монументальная уборная, какую только можно себе представить; железобетонная, с четырьмя отделениями, с крепкой выступающей крышей, — такая, какие строились только в последние годы в больших городах. На стене красовалось, как эпиграф, хорошо знакомое всем крестьянам: «Торговый дом Ренци-Турин». Какие странные обстоятельства, какой волшебник или волшебница могли перенести по воздуху из далеких северных краев этот удивительный предмет и бросить его, как метеорит, посредине площади в поселке, где нет воды и никаких гигиенических сооружений на сто километров вокруг? Это было творением существующего режима, подесты Магалоне. Уборная должна была стоить, судя по ее размерам, доходов коммуны[16] Гальяно за несколько лет. Я вошел внутрь; по одну сторону свинья пила стоячую воду в глубине унитаза, по другую — два мальчика пускали бумажные кораблики. В течение всего года я ни разу не видел, чтобы уборной пользовались для другой надобности, не видел, других посетителей, кроме свиней, собак, кур и детей; только разве в вечер сентябрьского праздника Мадонны несколько крестьян забирались на крышу, чтобы с высоты лучше насладиться зрелищем фейерверка. Единственный человек, который часто пользовался ею для той цели, для которой она была предназначена, был я; но и я, должен признаться, пользовался ею не по необходимости, а от скуки.
В углу площади, куда почти доходила длинная тень сооружения, хромой человек, одетый в черное, с сухим, серьезным лицом жреца, тонким, как мордочка куницы, надувал точно мехами убитую козу. Я остановился, чтобы посмотреть. Коза была убита незадолго до этого тут же на площади и растянута на деревянном столике на двух козлах. Хромой сделал один надрез на задней ноге, недалеко от копыта, и, приложив рот к отверстию, что было силы надувал козу, отделяя шкуру от мяса. Я смотрел на человека, присосавшегося к животному, которое постепенно раздувалось, росло, в то время как человек, не меняя позы, на глазах становился все тоньше, освобождаясь от воздуха, и мне казалось, что я присутствовал при странной метаморфозе, когда человек мало-помалу переливался в животное. Но вот коза была надута как монгольфьер; он, зажав одной рукой копыто, вытер рот рукавом, потом быстро начал выворачивать шкуру козы, как стягивают перчатку; вскоре шкура вся целиком была снята и коза, голая, обнаженная, словно святой, осталась лежать на столике, смотря в небо.