Крестьяне говорят, что коза — бесовское животное; другие животные тоже бесовские, но коза особенно. Это совсем не значит, что она злая, что она имеет что-нибудь общее с христианскими дьяволами, даже если дьяволы являются в другом облике. Она демонична, как и всякое другое живое существо, и больше, чем всякое другое, потому что в ее зверином обличье заключено нечто иное, некая сила. Для крестьянина она была тем же, чем был когда-то сатир, сатир настоящий и живой, худой и голодный, с загнутыми рогами на голове, с горбатым носом, с висящими сосками или половыми органами, обросший шерстью, бедный сатир, братски близкий и дикий, ищущий колючей травы на краю пропасти.
Под взглядом этих не человеческих и не божественных глаз, сопровождаемый таинственными силами, я медленно шел к кладбищу. Но оливы не дают тени: солнце проходит насквозь через легкую, как газовая вуаль, зелень. Я предпочитал пройти через разломанную решетку в маленькое убежище на кладбище: это был единственный во всем поселке уголок — замкнутый, свежий и уединенный, а может быть, и наименее грустный. Когда я садился на землю, ослепительная белизна глины исчезала, закрытая стеной; два кипариса покачивались на ветру, а между могилами росли необычные для этой земли, не знающей цветов, кусты роз. Посреди кладбища виднелась яма глубиной в несколько метров, с гладко срезанными в сухой земле стенами, готовая для следующего покойника. Лестница, вырубленная квадратиками, позволяла спуститься туда и вылезти без особого труда. В эти жаркие дни я взял в привычку во время моих прогулок на кладбище спускаться в яму и ложиться там.
Земля была сухая и гладкая, солнце туда не проникало и не накаляло ее. Я ничего не видел, кроме прямоугольника светлого неба да белого скользящего облачка; ни один звук не долетал до моего слуха. В таком одиночестве, на свободе, я проводил целые часы. Когда мой пес уставал бегать за ящерицами на залитой солнцем стене, он подходил к краю ямы и вопросительно смотрел на меня, потом скатывался вниз и, пристроившись у моих ног, моментально засыпал. И я, слушая его дыхание, ронял из рук книгу и закрывал глаза.
Нас будил странный голос неопределенного тембра, принадлежавший человеку неопределенного пола и возраста, произносивший непонятные слова. На краю могилы появлялся старичок и начинал говорить со мной; у него не было ни одного зуба. Он стоял на фоне неба — высокий, чуть сутулый, с длинными, худыми руками, похожими на мельничные крылья. Ему было почти девяносто лет, но его лицо было вне времени, морщинистое, бесформенное, как увядшее яблоко; между складками иссохшей кожи блестели белесоватые, голубые притягивающие глаза. У старика не росли ни усы, ни борода, и это придавало его старческой коже странный вид. Он говорил не на местном, гальянском диалекте, а на смеси языков, потому что объехал множество краев, но в его речи преобладал говор Пистиччи, где он родился много-много лет назад. Отчасти поэтому, отчасти из-за отсутствия зубов, что делало его слова невнятными, из-за манеры говорить быстро и сжато его речь казалась мне сначала непонятной; однако потом, когда мое ухо привыкло, я подолгу разговаривал с ним. Но я никогда не мог понять, действительно ли он слушает меня или следует только таинственному ходу собственных мыслей, которые возникали, казалось, из неопределенной древности звериного мира. Это непонятное существо носило грязную разодранную рубашку, открытую на груди, тоже лишенной волос; сквозь прореху виднелась выступающая, как у птиц, грудная кость. На голове он носил красноватую фуражку с козырьком, которая, быть может, напоминала об одной из его многочисленных должностей; сейчас он был одновременно и глашатаем и могильщиком. Это он проходил во всякое время по дорогам поселка, трубя в небольшую трубу и стуча в барабан, который носил на перевязи, и своим нечеловеческим голосом сообщал новости дня — о проезде торговца, об убое козы, приказы подесты, часы похорон. Это он копал могилы, отвозил мертвецов на кладбище и хоронил их.
Это было его обычным занятием, но за этим скрывалась другая жизнь, полная непостижимой таинственности. Женщины подшучивали над стариком, когда он проходил, потому что у него не было бороды и, как говорили, он за всю свою жизнь ни разу не любил.
— Придешь сегодня ночью спать со мной? — кричали ему женщины из дверей и смеялись, закрывая лицо руками. — Почему ты заставляешь меня спать одну? — Они подшучивали над ним, но уважали его и почти боялись, потому что этот старик обладал колдовской властью, он был связан с подземными силами, знал духов, укрощал животных. До того как годы и обстоятельства заставили его переселиться сюда, в Гальяно, он занимался тем, что заговаривал волков. Он мог, по желанию, заставить их спуститься в поселок или прогнать их оттуда, звери не смели противостоять ему и покорялись его воле. Рассказывали, что, когда он был молод, он бродил по деревням в этих горах, сопровождаемый стаей свирепых волков. Поэтому его боялись и уважали, а в снежные зимы его зазывали, чтобы он держал в отдалении обитателей лесов, которых холод и голод гнали к жилью. Но и все другие животные подчинялись его колдовству. И не только животные, но и силы природы и духи, обитающие в воздухе; только перед женщинами он был бессилен. Было известно, что в молодости, когда он косил поле пшеницы, он делал в один день работу пятидесяти мужчин: кто-то невидимый работал вместе с ним. В конце дня, когда все другие крестьяне были покрыты потом и пылью, когда их спины были сломлены усталостью, а голова гудела от солнечного зноя, заклинатель волков казался более свежим и бодрым, чем утром.