Дешевые шашки линяли, когда были мокрыми, и Барон, безумно любивший кататься по полу, делался тогда из белого розовым. Но стены были чистые, выбеленные известкой, двери покрыты голубым лаком, ставни — зеленые. А главное, в вознаграждение за все недостатки, эпикурейский дух покойного священника снабдил мой дом бесценным сокровищем — уборной, без воды, конечно, но настоящей уборной с фарфоровым унитазом. Она была единственной в домах Гальяно, и, вероятно, нельзя было найти другой на сто километров вокруг. В домах синьоров существовали еще старинные монументальные стульчаки из дерева с инкрустациями — маленькие, исполненные важности троны; и мне говорили, хотя сам я не видел, что существовали даже супружеские, с двумя сиденьями, для тех нежных супругов, которые не могут вынести даже самой короткой разлуки. В домах бедняков, конечно, не было ничего. Это порождает любопытные обычаи. В Грассано в некоторые почти установившиеся часы, рано утром и к вечеру, украдкой открываются окошечки домов и из щелей высовываются морщинистые руки старух, которые выплескивают на середину улицы содержимое горшков. Это часы так называемого «бросания». В Гальяно эта церемония не была такой всеобщей и регулярной, удобрение для огородов не разбрасывалось с такой щедростью.
Отсутствие такого простого приспособления во всем без исключения районе, естественно, создает привычки, которые нелегко искореняются, которые вызывают тысячи других явлений и сопровождают чувства, считающиеся благороднейшими и поэтическими. Столяр Ласала, умный «американец», который был много лет назад синдиком в Грассано и который ревниво хранил в великолепном футляре радиолу, привезенную оттуда, пластинки Карузо, запись встречи де Пинедо[29] и памятные речи Маттеотти[30], рассказывал мне, что в Нью-Йорке каждое воскресенье после рабочей недели он совершал со своими земляками прогулку за город.
— Нас было всегда восемь-десять человек, был тут врач, фармацевт, коммерсанты, официант из гостиницы и несколько ремесленников. Все из нашей местности, и мы знали друг друга с детства. Жизнь так печальна среди небоскребов со всеми этими необычайными удобствами и лифтами, вертящимися дверями и метро; кругом дома, дворцы, улицы и ни крошки земли.
Загрустишь поневоле. Утром в воскресенье мы садились на поезд, но нужно было проехать много километров, чтобы попасть в поля. И когда мы наконец попадали в какое-нибудь уединенное место, нам делалось так весело, точно камень с плеч свалился. И тогда под деревом мы все вместе спускали штаны. Какое наслаждение! Мы чувствовали свежий воздух, природу. Не то, что эти американские уборные, блестящие и совсем одинаковые. Нам казалось, что мы опять ребята, что мы вернулись в Грассано, мы были счастливы, смеялись, дышали воздухом родины.
А когда все было кончено, кричали хором: «Да здравствует Италия!» Это был крик души.
У нового дома было еще то преимущество, что он находился в конце поселка, в недосягаемом для постоянных взглядов подесты и его приближенных уголке; я мог наконец гулять, не наталкиваясь на каждом шагу на тех же людей и не слушая все те же разговоры. У здешних синьоров есть обычай, когда они встречают кого-нибудь на дороге, не приветствовать и не спрашивать, как он поживает, а задавать вопрос: «Ну! Что ели сегодня?» Если их собеседник крестьянин, он ответит, молча подняв руку к лицу, медленно покачивая ею, причем большой палец и мизинец направлены вверх, а остальные прижаты к ладони; это означает: «мало» или «ничего». Если же это синьор, он подробно перечислит жалкие компоненты своего обеда и спросит, что ел его собеседник; если никакая ненависть или местная интрига не волнует в это время их души, разговор будет продолжаться некоторое время, не выходя за пределы этого обмена гастрономическими признаниями.
Теперь я мог выходить, не наталкиваясь немедленно на вездесущее брюхо дона Дженнаро, такое огромное, что оно загораживало всю дорогу. Он был полицейским, деревенским вестовым, ловцом бродячих собак и шпионом подесты; он следил за каждым шагом ссыльных и за каждым словом крестьян; может быть, в глубине души он был неплохой человек, но он был предан властям и дону Луиджино, упорно заставлял подчиняться странным распоряжениям подесты насчет свиней и собак, угрожал и налагал по самым невероятным поводам штрафы женщинам, у которых не было денег, чтобы платить их.
30
Депутат-социалист (1885–1924), выступавший с обличительными речами против фашизма и Муссолини. Убит фашистами в 1924 году. —