В деревнях остается гораздо больше женщин, чем мужчин. Кто отец ребенка — это не может иметь решающего значения, чувство чести оторвалось от отцовства, господствует матриархат. В течение всего дня мужчины далеко и поселок оставлен женщинам, этим королевам-птицам, которые царствуют над толпой копошащихся ребятишек. Матери любят, обожают, балуют детей, трепещут, когда они болеют, годами кормят грудью, не оставляют их ни на минуту, носят с собой на руках или за черной шалью на спине, когда, выпрямившись, с кувшином на голове возвращаются от источника. Много детей умирает, некоторые преждевременно взрослеют, заболевают малярией, делаются желтыми и грустными; дети растут, становятся мужчинами, уезжают на войну или в Америку или остаются здесь, чтобы жить, как животные, все дни года гнуть спину под солнцем.
Но если незаконные дети не являются позором для женщин, то, естественно, еще менее они позорят мужчин. Почти у всех священников есть дети, и никто не находит, что это позор для их звания. Если бог не приберет детей малютками, их воспитывают в колледжах Потенцы или Мельфи. Почтальон Грассано, добрый, чуть прихрамывающий старичок с усами, закрученными вверх, был знаменит и уважаем в поселке, потому что у него, по слухам, было, как у Приама, пятьдесят детей. Из них двадцать два или двадцать три были от двух или трех его жен; другие, жившие в поселке и недалеко от него, во всяком случае, некоторые из них, несправедливо приписывались ему; но он о них не заботился и о существовании многих даже не подозревал. Его звали «король» — то ли из уважения к его мужской силе, то ли за его монархические усы, — а его сыновей «принцами». Преобладающие матриархальные отношения, естественная животная любовь, эмиграция, нарушавшая жизненный уклад, должны были все же считаться с остатками семейных устоев, с очень сильным кровным чувством, со старыми обычаями, запрещающими общение между мужчинами и женщинами. В мой дом для услуг могли войти лишь такие женщины, которые почему-либо освобождались от обязательства следовать общим правилам; это те женщины, у которых было много детей от неизвестных отцов, которые хотя и не могут быть названы проститутками (такой профессии в поселке не существует), но все же ведут себя весьма вольно и занимаются не только любовными утехами, но и магическими заклинаниями, чтобы привлечь любовь, иначе говоря — ведьмы.
Таких женщин было, по крайней мере, около двадцати в Гальяно; но, сказала мне донна Катерина, некоторые слишком грязны и распущенны, другие неспособны прилично вести хозяйство, третьи должны обрабатывать землю, четвертые уже служат у других синьоров поселка.
— Только одна вам годится, она не грязнуля, честная, умеет готовить, к тому же дом, где вы будете жить, в некотором смысле ее дом. Она жила в нем много лет с покойным священником до самой его смерти.
Я решил пойти к ней; она согласилась работать у меня и явилась в мой дом. Джулии Венере, которую здесь звали Джулия из Сантарканджело, потому что она родилась в этом белом селении по ту сторону Агри, был сорок один год, она перенесла семнадцать беременностей (включая и нормальные роды и аборты) от пятнадцати различных отцов. Первого сына она родила от мужа во время большой войны; потом муж уехал в Америку, забрав с собой мальчика; так они и исчезли без вести в этой стране. Другие дети появились после: двое близнецов, родившихся преждевременно, были от священника. Почти все ее дети умирали маленькими. Я видел только девочку двенадцати лет, которая работала в соседнем селении в одной пастушеской семье и время от времени приходила к матери. Девочка была похожа на дикую козочку — черные глаза и кожа, черные растрепанные, падающие на лицо волосы; она была молчалива, смотрела всегда злобно и недоверчиво, ничего не отвечала, когда ее спрашивали, и была готова убежать, как только чувствовала на себе чей-нибудь взгляд. Был еще у Джулии самый младший — двухлетний толстый и крепкий Нино, которого она всегда носила с собой, закутанного в шаль; отец его так и остался для меня неизвестным.
Джулия была высокая, хорошо сложенная женщина с крепкой грудью и боками и с тонкой, как у амфоры, талией. В молодости она, наверное, блистала красотой, особой, дикой и величественной красотой. Годы избороздили ее лицо морщинами, а малярия сделала его желтым, но в его строгих чертах оставались следы былой красоты, как в стенах античного храма, потерявшего мраморные украшения, сохраняются нетронутыми формы и пропорции. Над ее величественной, стройной фигурой, дышащей животной силой, возвышалась маленькая голова удлиненной, овальной формы, окутанная вуалью. Лоб был высокий и прямой, наполовину прикрытый прядью гладких, прилизанных, очень черных волос; белок ее миндалевидных глаз, черных, без блеска, был покрыт сетью голубых и коричневых жилок, как у собаки. Нос был длинный и тонкий, чуть с горбинкой; широкий рот с тонкими бледными губами и горькой складкой открывался в злой усмешке и показывал два ряда ослепительно белых зубов, крепких, как у волка. Это был ярко выраженный архаический тип лица, не в греческо- или римскоклассическом стиле, а напоминающий более таинственную и жестокую древность, возросшую на этой земле, не смешиваясь и не соединяясь с другими людьми, прикованную к почве и к извечным богам животного мира. Холодная чувственность, мрачная ирония, прирожденная жестокость, непостижимое упорство и полная силы пассивность — все это придавало этому лицу выражение одновременно суровое, умное и злое. Развевались вуаль и широкая короткая юбка, прикрывавшая длинные крепкие, как древесные стволы, ноги; медленно, размеренно двигалась высокая, исполненная гармонии фигура Джулии, а над ней, над этой монументальной материнской основой, высоко поднималась гордая маленькая черная головка змеи.