Никогда нельзя открывать, пока не постучат три раза. Нужно подождать, чтобы они переменились, потеряли свирепый взгляд волка и даже память о том, что были зверями. Потом они уже больше ни о чем не помнят.
Двойная природа иногда ужасна и отвратительна, как у оборотней, но в то же время полна таинственного очарования, вызывает благоговение, как все, что связано с божеством. Нечто в этом роде испытывали все в поселке по отношению к моей собаке, на которую они смотрели не как на обычную собаку, а как на необыкновенное существо, отличное от всех других собак и достойное особого уважения. И я тоже, впрочем, всегда думал, что в ней есть что-то детски-ангельское или бесовское и что крестьяне правы, находя в ней двойственность, внушающую почтение. Уже само ее происхождение было таинственно. Пес был найден в поезде, на дороге между Неаполем и Таранто, с дощечкой, прикрепленной к ошейнику, на которой было написано: «Мое имя Барон. Кто меня найдет, пусть позаботится обо мне». Так и не удалось узнать, откуда он явился; может быть, он был из большого города и был сыном короля. Его взяли железнодорожники и держали некоторое время на станции Трикарико; железнодорожники Трикарико подарили его железнодорожникам станции Грассано. Подеста Грассано увидел его, забрал у железнодорожников и держал у себя в доме со своими детьми, но так как пес был очень шумным, он подарил его своему брату, секретарю профсоюза крестьян Грассано, который постоянно возил его с собой по деревням. Все знали Барона, и все в Грассано считали его необыкновенным существом.
Когда я жил в Грассано, мне как-то раз случилось сказать своим друзьям — крестьянам и ремесленникам, что мне бы хотелось иметь для компании собаку. На следующий день они принесли мне щенка — обычную желтую охотничью собаку. Я его держал некоторое время, но он мне не понравился; я никак не мог воспитать его, он всюду пачкал и был как будто не слишком умен; поэтому я вернул его тем, кто мне его подарил, и не думал больше о собаках. Но когда неожиданно пришел приказ отправиться в Гальяно, все эти добрые люди, привязавшиеся ко мне, были очень опечалены и рассматривали приказ как несправедливо обрушившееся на них несчастье; крестьяне хотели сделать мне такой подарок, который я мог бы взять с собой, чтобы он напоминал мне о хороших людях в Грассано, желавших мне добра.
Они вспомнили о моем прежнем желании, о котором я уже успел забыть, и решили подарить мне собаку. По их мнению, ни одна собака не была достойна меня, кроме знаменитого Барона; и Барон должен был стать моим. Они долго просили и хлопотали и наконец убедили хозяина отдать пса, вычистили его, вымыли, нашли ему красивый ошейник, намордник и поводок. Антонино Розелли, молодой цирюльник и флейтист, который мечтал ездить со мной по свету в качестве секретаря, подстриг его подо льва, — спереди оставил длинную шерсть, сзади обрил, а на конце хвоста выстриг большую длинную кисточку; такой облагороженный, белый, надушенный и преображенный, Барон, неистовый Барон, был подарен мне на добрую память о славном городе Грассано за день до моего отъезда. Когда он предстал предо мной таким похорошевшим и преображенным, я уже не мог понять, какой он был породы: он казался мне странной смесью пуделя со сторожевой. На самом деле он был, вероятно, сторожевой собакой, но особой породы или необычайной помесью; я больше нигде не встречал ему подобных. Он был средней величины, весь белый с черными пятнами на концах ушей, очень длинных, свисавших на очень красивую морду, напоминавшую пасть китайских драконов, страшную, когда он скалил зубы в ярости; не поворачивая головы, он следил за мной круглыми человеческими орехового цвета глазами с выражением то нежности, то своеволия, то детской загадочной игривости. Шерсть у него была длинная, почти до самой земли, кудрявая, мягкая и блестящая, как шелк; хвост, согнутый дугой и развевавшийся на ветру, как султан на кивере восточного воина, был толстый, как у волка. Это было веселое, своевольное и дикое существо; он был привязан ко мне, но не раболепствовал; слушался, но сохранял свою независимость; сумасброд и непоседа, ласковый, добродушный, но, по существу, непостижимый. Он не столько ходил, сколько скакал большими прыжками, встряхивая ушами и шерстью; прыгал за бабочками и птицами, пугал коз, дрался с собаками и кошками, носился один по полям вслед за облаками, всегда возбужденный, точно играл в какую-то воздушную игру или гонялся за волнообразной нитью невинных нечеловеческих мыслей; он был воплощением причудливого духа лесов.
С самого нашего приезда в Гальяно мой необычный спутник приковал к себе всеобщее внимание, и крестьяне, находящиеся во власти дикого колдовства, сразу отметили его загадочную природу. Они никогда не видели подобного животного; в поселке были только не породистые ищейки, встречались хорошие охотничьи, но жалкие, забитые, плебейские; редко пройдет за стадом и пастухами какой-нибудь свирепый болотный пес с торчащими для защиты от укусов волков железными шипами на ошейнике. И потом, моего пса звали Барон. В этих местах имена кое-что значат; в них заключается магическая сила; слова для крестьян не условность, не дуновение ветра, а реальность, нечто действующее. Он на самом деле был для них барон, синьор, могущественное существо, которое надо было уважать. Если с первого дня крестьяне смотрели на меня с симпатией и даже восхищением, я, конечно, обязан был этим отчасти моему псу. Когда он пробегал с лаем, скача как сумасшедший, бездумно, естественно, свободно, крестьяне показывали на него пальцем, а мальчики кричали: «Смотри! Смотри! Полубарон, полулев» [33]. Барон был для них геральдическим животным, львом с поднятой лапой на щите рыцаря. И в то же время — только псом, животным, как все другие. Но эта его двойная природа была удивительной. И я тоже любил его за это естественное многообразие. Теперь он мертв, как и мой отец, которому я его подарил, и похоронен под миндальным деревом на берегу Лигурийского моря, в той моей земле, куда я не могу ступить ногой, ибо, кажется, власть имущие в своем священном ужасе открыли, что и во мне заключена двойная природа, что и я полубарон, полулев.