Четвертая национальная война крестьян — это разбой. И здесь смиренная Италия делала историческую ошибку и должна была потерпеть поражение. У нее не было ни оружия, какое сковал Вулкан[44], ни пушек, как у другой Италии. И у нее не было богов; что могла сделать бедная черноликая Мадонна против цивилизованного государства неаполитанских гегельянцев? Разбой был только вспышкой героического безумия и безутешной ожесточенности, желанием смерти и разрушения, без надежды на победу.
— Я бы хотел, чтобы у мира было одно только сердце, я бы его вырвал, — сказал однажды Карузо, один из самых страшных атаманов разбойников.
Это слепое желание разрушения, это кровавое и самоубийственное стремление к уничтожению веками накапливаются под кротким терпением ежедневного труда. Всякое крестьянское восстание принимает эту форму, возникает из элементарной жажды справедливости, родится в черном тайнике сердца. С разгромом разбойников эти земли обрели свой могильный покой; но время от времени в какой-нибудь деревне крестьяне, которые не могут найти никакого сочувствия в государстве и никакой защиты в законах, идут на смерть, сжигают муниципалитет или казарму карабинеров, убивают синьоров, а потом покорно отправляются в тюрьму.
Из настоящих разбойников, разбойников шестидесятого года, почти никого не осталось. Джулия рассказывала мне, что один из них живет здесь, недалеко, в Миссанелло. Это девяностолетний старик с большой белой бородой, теперь он стал святым. Он был одним из самых страшных атаманов, а сейчас живет в поселке, уважаемый крестьянами, как патриарх; к нему обращаются за советами во всех трудных случаях жизни. Мне очень жаль, что я никак не мог познакомиться с ним. Другого я встретил однажды в Грассано. Я был в лавочке Антонино Розелли, моего секретаря, цирюльника-флейтиста, и брился, когда вошел крепкий старик с цветущим лицом, пышными белыми усами, гордой осанкой, смелыми голубыми глазами, одетый в бархатный охотничий костюм; я его никогда раньше не видел в поселке. Дожидаясь своей очереди, он курил трубку. Старик спросил меня, кто я.
— Изгнанник, — сказал он мне, как и другие, когда я ответил на его вопрос. — Кто-то в Риме пожелал тебе зла.
Я спросил его, сколько ему лет.
— Много, — ответил он, — я был молодым во времена разбойников. Мне было пятнадцать лет, когда мы с братом убили карабинера. Ты видел старый дуб на дороге метров за двести до въезда в поселок? Вот там мы его встретили. Он хотел задержать нас, и мы вынуждены были убить его. Мы зарыли его тело во рву, но его быстро нашли. Моего брата забрали сразу же, и он умер через несколько лет в тюрьме в Неаполе. А я спрятался в поселке. Семь месяцев я жил, переодетый женщиной, как раз здесь, в комнате, что над лавочкой Антонино. Потом меня нашли, но так как я был очень молод, то отделался четырьмя годами.
Старый разбойник был доволен и жил в мире с самим собой; это давнее убийство не отягощало его совесть, он рассказывал о нем как о чем-то естественном и неизбежном. Ведь тогда была война.
— Видите этого синьора, который проходит по улице? — спросил меня цирюльник, показывая через открытую дверь. — Это дон Паскуале, помещик. У его деда была большая ферма, и когда пришли разбойники, он не захотел им ничего дать: ни зерна, ни скота. Тогда разбойники сожгли его дом в деревне, а он, еще хуже того, стал караулить их с карабинерами. Разбойники захватили его и послали человека сказать его жене, что если она желает получить назад мужа, то должна заплатить выкуп в пять тысяч лир в течение двух дней. Но семья не хотела давать денег, надеясь освободить его с помощью солдат. На третий день жене прислали конверт. В конверте было ухо ее мужа.