С Кармело, кстати сказать, несмотря на его атлетическое сложение и внушительный вид, не раз бывали такие странные встречи. Он рассказывал мне, что несколько месяцев назад он возвращался поздно ночью из Бильозо домой, в верхнюю часть поселка. С ним был его дядя, сержант таможенной охраны. Я тоже познакомился с этим славным унтер-офицером, когда он приехал в отпуск. Дядя и племянник шли вверх лощиной, по крутой тропинке, куда я часто ходил гулять и рисовать свои картины. Был зимний вечер, тучи покрывали все небо, было холодно и совершенно темно. Они ходили ловить рыбу в Бильозо, далеко, к Ирсине, запоздали и их застала ночь. Но у дяди был с собой автоматический пистолет, двадцати четырех зарядный маузер, и поэтому они шли спокойно, не боясь дурных встреч. Когда дошли до середины подъема, где около дома поселенца стоят два дуба, они увидели, что навстречу им по тропинке бежит большая собака. Они ее узнали: это была собака одного крестьянина, их приятеля, который жил тут же на хуторе. Собака угрожающе лаяла и не давала им пройти. Они звали ее по имени, пытались приласкать, потом стали угрожать ей — ничто не помогало; животное, казалось, взбесилось и бросалось на них с открытой пастью, стараясь укусить. Они увидели, что собака бешеная, и так как не было никакого другого способа спастись, то дядя вытащил маузер и выпустил в нее все двадцать четыре заряда. Собака при каждом выстреле невероятно широко разевала свою красную пасть и глотала пули одну за другой, как булочки. И после каждого выстрела росла, распухала, становилась все огромнее, все с большей яростью бросалась на них. Они решили, что погибли, но в этот момент вспомнили о святом Рокко и о Мадонне де Виджано; они призвали их на помощь и широко перекрестились. Собака, которая стала к тому моменту величиной с дом, сразу утихомирилась; двадцать четыре пули у нее в животе разорвались одна за другой с ужасающим треском, и она наконец лопнула, как мыльный пузырь, и растворилась в воздухе. Дорога была свободна, и дядя с племянником быстро дошли до дома матери Кармело. Старуха была ведьмой, и ей часто доводилось беседовать с душами умерших, встречаться с монакиккио и разговаривать с настоящими дьяволами на кладбище. Это была сухощавая чистоплотная и приветливая крестьянка.
Воздух над этими пустынными землями и между лачугами полон духов. Но не все они такие лукавые и странные, как монакиккио, или злые, как демоны. Есть духи добрые и покровительствующие людям — это ангелы.
Однажды вечером, в конце октября, пришел ко мне крестьянин и попросил сделать перевязку после вскрытия нарыва. Я бросил на землю в моей комнате грязную вату и бинты и позвал Джулию, чтобы она их вымела. Джулия в этом отношении не отличалась от других гальянцев: она бросала отбросы через дверь на середину улицы. Так здесь поступают все, и потом уже свиньи наводят чистоту. Но в этот вечер я заметил, что она собрала мусор в кучку и оставила в доме, недалеко от входа. Я спросил ее, почему она его не выбрасывает, так как это явно не могло быть вызвано гигиеническими соображениями.
— Уже настал вечер, — ответила мне Джулия, — я не могу его выбросить. Ангел (пусть этого никогда не случится!) обидится. — И она, удивившись, что я этого не знаю, объяснила мне:
— В сумерки в каждый дом спускаются с неба три ангела. Один стоит у двери, другой у стола, а третий в головах постели. Они смотрят за домом и оберегают его. Ни волки, ни злые духи не могут войти ночью. Если я выброшу через дверь мусор, я могу попасть в лицо ангелу, ведь его не видно; и ангел обидится и больше никогда не вернется. Я вынесу мусор завтра, на восходе солнца, когда ангел улетит.
В этом живом окружении я проводил часы, охраняемый ночью ангелами, а днем колдовством Джулии. Я лечил больных, рисовал, читал, писал, и мое одиночество разделяли духи и животные. Я старался держаться по возможности дальше от интриг и страстей синьоров, оставаясь почти весь день дома. Но я встречал их всегда по утрам, когда ходил отмечаться в муниципалитет и проходил под балконом школы, где сидел дон Луиджино, дымя папиросой и держа палки в руке, и после завтрака, когда шел пить кофе к доктору Милилло, и непременно вечером на общем сборище, когда прибывали письма и газеты. Так, однообразно, прошел октябрь; пришли первые холода и дожди. Но пейзаж не стал зеленее, он был все тот же мертвенный, беловато-желтоватый. В хорошие дни я нередко выходил рисовать, но больше работал дома, в студии или на террасе. Я нарисовал много натюрмортов и заставлял позировать мальчишек, которые стали частенько наведываться ко мне и целыми днями бродили по моему дому. Мне хотелось написать еще портреты крестьян, но мужчинам надо было работать в поле, а женщины избегали позировать, хотя и были польщены моими просьбами. Даже Джулия, когда я просил ее позировать мне, никогда не находила времени; и я понял, что была какая-то тайная причина, запрещавшая ей это. Джулия смотрела на меня как на своего хозяина и не отказывала мне ни в чем, часто даже с крайней непосредственностью старалась оказывать мне услуги, которых я никогда не думал просить у нее. Я выписал из Бари ушат из оцинкованного железа, чтобы принимать ванну; по утрам я вносил его к себе в комнату и купался в нем, закрыв дверь в кухню, где Джулия со своим ребенком занималась хозяйством. Это казалось ей очень странным, и однажды утром она открыла дверь и, ничуть не смущаясь тем, что я голый, спросила, как это я могу мыться и никто не намыливает мне спину и не помогает вытереться. Не знаю привыкла ли она помогать священнику, или это была старинная традиция, восходившая к гомеровским временам, когда женщины обмывали воинов и натирали их благовонными маслами, но, во всяком случае, с этого момента я уже не мог избежать того, чтобы ее грубые, крепкие пальцы не намылили и не растерли мою спину. Ведьма удивлялась также, что я не пытаюсь вступить с ней в любовные отношения.