Наконец издали послышался гудок автомобиля, мы увидели облако пыли, поднимавшееся над склоном, и вскоре машина, подпрыгивая на бревнах, положенных через реку, рядом со сломанным мостом, подъехала к станции. Водитель, тот самый, что отвозил меня в Гальяно три месяца назад, узнал меня и Барона и первый поздравил с приездом. Поезд, свистя, подъехал и уехал, и ни один человек не сошел и не вошел в него. Нужно было ждать другого поезда, из Неаполя, который должен был вскоре прийти, но сильно запаздывал. Я не торопился, не досадовал, что задержусь еще в глубине долины, куда, быть может, я уже никогда не вернусь; погуляю в полуденной тишине, посижу на белых камнях широкой высохшей реки, то теряющейся внизу, то исчезающей высоко в горах. Я съел свой завтрак и ждал. Спустя час пришел и поезд из Неаполя, тоже пустой; мы забрались в автомобиль, и начался подъем. Во время восемнадцати километрового пути нужно проехать сотни извилин среди бесконечных холмов вырытой из пещер земли, сухого жнивья, по которому ветер гонит тучи пыли. В течение всего переезда не встречается ни одного дерева. Подъем идет медленно и кончается за пятьсот метров до поселка. Поднимаемся постепенно, зигзагами, и во всех направлениях вид почти всегда замыкается горбами выжженных солнцем полей. Вот мы около большой трещины, похожей на рану, нанесенную земле; чтобы объехать ее, дорога делает большую петлю. Это Долина падали; ее называют так потому, что туда сбрасывают трупы животных, умерших от болезней и негодных в пищу; кости их белеют в глубине. Теперь мы совсем близко от поселка: вот кладбище на крутом склоне, совершенно открытое, похожее на платок в белую крапинку, который положили сушить на склоне горы; вот кончается дорожка, по бокам которой высокой изгородью разросся розмарин; здесь я раньше обычно сидел один и читал целыми часами, пока какая-нибудь коза не выскакивала внезапно, загадочно поглядывая на меня; вот дерево, возле которого старый разбойник убил карабинера семьдесят лет тому назад. Еще один, последний поворот — и большой деревянный крест с фигурой Христа показался на земляном холмике; последний короткий подъем — и дорога уже идет, суживаясь, между домами. Долгий гудок, люди сторонятся, прижимаясь к дверям, и вот мы наконец у двери гостиницы Приско. Меня встретил громовой голос хозяина, который начал звать жену и детей: «Сюда! Смотрите! Вернулся дон Карло!» И вот все они, взволнованные, оживленные, шумные, вокруг меня. Очень славная семья! Приско был человек лет пятидесяти, крепкий, ловкий, вечно в движении, в делах; он ни минуты не молчал. У него была круглая голова с коротко остриженными волосами, с черной четырехдневной бородой и круглыми хитрыми глазами; он вел дела с бродячими торговцами, торговал с соседними поселками, был полон инициативы и веселой энергии. Синьора Приско была столь спокойна и мягка, сколь шумен и резок был ее муж. Высокая, красивая, одетая в черное, по-матерински заботливая и невозмутимая в этом вечном гаме, она поджаривала мне хлеб на оливковом масле; ее голоса никогда не было слышно. Старший сын лет тринадцати-четырнадцати по прозвищу Капитан, признанный главарем всех мальчишек поселка благодаря своей храбрости и развитию не по возрасту, был маленького роста, хромой, с блестящими глазами, чувственными и одновременно очень лукавыми, с худым бледным лицом, на котором появились уже первые признаки растительности. Он все схватывал налету, говорил очень быстро, отрывисто или жестами, подчиняя своей воле всех своих сверстников. Я никогда не видел мальчика его возраста, который бы так мгновенно схватывал мысль, как он, в особенности если речь шла о торговых или каких-либо других делах, который бы так быстро производил в уме сложение и деление, в таком темпе играл в скопу[46], что карты не успевали опуститься на стол. Всюду в поселке только и слышалось имя Капитана, всюду появлялась его худенькая, проворная фигурка, слышались его прихрамывающие шаги. Младший сын был полной противоположностью Капитана: он был высокий, тонкий, томный, молчаливый, с огромными глазами на нежном лице; он вышел весь в мать, так же как и его младшие сестры. Не успел я еще поздороваться с семьей Приско, как прибежал цирюльник Антонино Розелли со своим зятем Риккардо; они уже послали сообщить о моем приезде друзьям, которые не замедлят явиться. Антонино, черноволосый юноша с черными усиками, цирюльник и флейтист, мечтал, как и все в Грассано, уехать куда-нибудь подальше. Он надеялся последовать за мной в качестве секретаря в путешествии по Европе. Он брался брить меня, подготовлять холсты, краски, кисти для рисования, искать для меня натурщиц, заниматься продажей моих картин, играть на флейте, чтобы развеселить меня в часы тоски, ухаживать за мной во время болезни — одним словом, делать для меня больше, чем верный Илья для Витторио Альфьери[47] в его путешествиях по плоскогорьям древней Кастилии. Может быть, мне следовало бы воспользоваться его предложением, но, увы, и эту, как и тысячи других возможностей, я не использовал из-за лени, глупости и безразличия. Он был действительно славный парень, пожалуй, на мой взгляд, немного слишком цирюльник и слишком флейтист. Но он был очень мил и по-настоящему привязан ко мне. Когда в первые дни моего приезда из Рима я остался один, после одного тайного визита, Антонино вообразил, что я загрустил, явился со своими друзьями под мои окна и, чтобы утешить меня, сыграл серенаду. Флейта, скрипка и гитара печально звучали в великом безмолвии ночи.
47
Итальянский писатель-драматург (1749–1803). Путешествовал по Европе в сопровождении своего слуги Ильи, помогавшего ему во всех затруднениях. —