Наконец, я мог поужинать в компании. Это меня радовало, мне казалось, что я снова свободный человек. В те времена я до такой степени не любил сидеть один за столом, что предпочитал одиночеству какого угодно незнакомого сотрапезника. Скромнейший ужин мне показался роскошным, а рассказ Паппоне гораздо более остроумным, чем самые знаменитые и скучнейшие новеллы Фиренцуолы[50]. Мы ели, а Приско со стаканом вина сидел, засучив рукава, положив локти на стол, шумный, подвижной, весь в поту. Вошел новый посетитель — торговец материями из Бриндизи, с которым я уже был знаком. Это был огромный человек, очень толстый и очень высокий, с лицом сказочного чудовища, большим носом, большими глазами, большими ушами, большими губами, большими челюстями, которые громко стучали, когда он ел. Съедал он, по крайней мере, за четверых; правда, это была единственная его еда в течение дня, потому что до самого вечера он уговаривал женщин покупать у него материи. Несмотря на его ужасные челюсти, на ручьи пота, бороздившие лицо, на весь его вид наводящего страх уродливого великана, это был славный человек и почти такой же остроумный, как его друг Паппоне.
Таким образом, за столом все были шумно веселы.
Капитан, его брат, их друг Бочча, юноша, служивший в муниципалитете, немного недоразвитый из-за перенесенного в детстве менингита, стояли в углу комнаты, жадно читая старый номер «Спортивной газеты». Чудовище из Бриндизи терпеть не мог спортивных восторгов и тотчас же набросился на Капитана, провозглашая громовым голосом:
— Капитан! Теперь только и говорят, что о спорте! О войне в Африке и о спорте. Никто ни о чем другом не думает. Но какой толк в этом спорте?
Капитан попытался отразить атаку:
— Карнера, — ответил он, — чемпион мира.
Торговец начал так смеяться, что стаканы на столе зазвенели.
— Ваш Карнера, — сказал он, — вроде Гарибальди.
Определение было настолько метким, что Капитан не нашелся что ответить, а великан продолжал:
— Это все трюки. Карнера победил, потому что так было заранее условлено. Он того же сорта, что и Гарибальди; история не меняется. В ваших школьных учебниках написаны одни выдумки, а на самом деле все совсем не так. Когда — король Францискьелло должен был покинуть Неаполь и удалился в Гаэту, Гарибальди и его друзья в красных рубахах двинулись в атаку, веселые, гордые, храбрые. Со стен Гаэты стреляли пушки, но осаждающие ни на что не обращали внимания. Можно было подумать, что они отправлялись на свадьбу со знаменем и фанфарами впереди. Король Францискьелло, который видел из Гаэты, что пушечные выстрелы не производят впечатления, подумал: «Или они сумасшедшие, или здесь что-то не то, попробую-ка я разочек выстрелить».
Сказано - сделано. Он взял хорошее ядро, зарядил им пушку и сам выстрелил. Бум! Когда Гарибальди и его красно- рубашечники увидели, что взорвалось ядро, они не ждали ни минуты — и давай бог ноги. Потому что первые выстрелы были всего лишь вспышками пороха; Гарибальди сговорился, как и Карнера. Когда король дал настоящий выстрел, Гарибальди сказал: «Здесь, в Гаэте, дело не пойдет. Ребята, пойдем в Теано!» И пошел в Теано. Паппоне, Приско, возчики, торговцы — все засмеялись; Гарибальди в этих краях не популярен; и слава Карнеры была окончательно похоронена. Даже Капитан должен был признать себя побежденным; только Бочча, который перенес в детстве менингит, не был способен так быстро понять смысл всего сказанного и остался невозмутимым. Именно благодаря этому своему недостатку он и получил место в муниципалитете, где требовалось только держать в порядке бумаги да отчасти служить рассыльным курьером. Ко всяким инвалидам народ относится здесь хорошо и даже покровительствует им. Кроме того, как это часто бывает в подобных случаях, Бочча, если и медленно соображал, то зато имел железную память; правда, она удерживала только то, что каким-либо образом было связано с владевшими им страстями. Их было две: спорт и суд. Он знал наизусть имена всех участников футбольных команд Италии за последние годы и перечислял мне их, как будто читал литании; глаза его при этом так и сверкали от удовольствия. Но другая его страсть была еще более пылкой. Законы, адвокаты, дела в трибунале преисполнили его восторгом и наслаждением. Он знал наизусть фамилии всех адвокатов провинции и отрывки из их наиболее знаменитых речей; и в этом он не был одинок, потому что почти все здесь очень высоко ценили красноречие адвокатов. Но один случай, происшедший два три года назад, был самым важным и радостным событием в его жизни. По какому-то небольшому делу о ссыльных выездная сессия суда заседала здесь, в Грассано, и выступал самый знаменитый юрист Матеры, прославленный адвокат Латронико. Боччо знал всю речь Латронико наизусть, и не проходило дня, чтобы он не повторял ее, пылая от восхищения в самых волнующих местах. «Волки Аччетуры, собаки Сан-Мауро, вороны Трикарико, лисицы Гроттоле и жабы Гарагузо», — сказал Латронико в своей заключительной речи. Боччо казалось, что это самый высокий взлет красноречия. Жабы Гарагузо! — повторял он умиленно или восторженно, в зависимости от настроения. — Именно так, жабы Гарагузо, потому что они живут около воды, над болотом. Какая речь!