— Боже мой! Доктор! Какой это край! Порядочных людей только двое: вы и я.
Я утешал его как мог:
— Нас больше, бригадир. Да ведь и двух честных людей оказалось бы достаточно, чтобы спасти Содом и Гоморру[53] от гнева небесного. Но здесь много честных людей среди крестьян, вы их понемногу узнаете. И потом есть дон Козимино.
Дон Козимино сидел у своего окошечка на почте, закутанный в тунику из черной материи, закрывавшую его горб, слушал разговоры, смотрел грустными проницательными глазами и улыбался горькой и доброй улыбкой. Он завел привычку потихоньку вручать мне и другим ссыльным письма, прежде чем они пройдут через цензуру.
— Есть письмо, доктор, — шептал он мне из окошечка, — придите попозже, когда никого не будет.
И он передавал мне письмо, спрятав его из предосторожности под газетой. Он должен был выбирать всю нашу корреспонденцию и отсылать ее в Матеру для цензуры; оттуда через неделю письма возвращались для передачи по адресу. Но благодаря дону Козимино я тут же читал открытки и тотчас возвращал их, чтобы он мог отослать их в квестуру. Письма же я уносил домой, осторожно вскрывал их и, если операция удавалась — не оставалось следов и конверт не был порван, — относил его на другой день дону Козимино; таким образом, нечего было опасаться, что у цензуры не будет работы и это удивит ее. Никто не просил добрейшего горбуна об этой милости; он делал это сам, потому что был по-настоящему добр. Сначала мне даже было неприятно брать письма, я боялся подвести его; но он сам клал мне их в руку и с ласковым принуждением заставлял принимать их. Письма ссыльных тоже должны были проходить через цензуру Матеры; и там тоже досадно долго тянули. Но тут уж дон Козимино не мог, несмотря на добрую волю, хоть чем-нибудь помочь. В те дни в цензуре произошла перемена. Квестура, у которой, вероятно, было много работы, поручила контроль над отходящей почтой подесте; это увеличило вес и славу дона Луиджино. Вместо того чтобы передавать запечатанные письма дону Козимино который пересылал бы их в Матеру, теперь надо было приносить их незапечатанными подесте, и он прочитывал их и прямо отправлял по назначению. Это нововведение ускоряло доставку писем, и, очевидно, именно это и имелось в виду; но все же удобства, которые от этого проистекали, не покрывали неприятности контроля на месте, необходимости ставить в известность о всех интимных личных делах любопытного и инфантильного человека, которого десять раз в день встречаешь на улице. Дон Луиджино мог бы пользоваться своим правом только для видимости — бросить взгляд на письмо и избавиться от него поскорее, но на это не приходилось рассчитывать. Почтовая цензура была для него новой почестью, новым и неожиданным способом удовлетворять свой тайный садизм и пристрастие к желтым романам. В эти дни приехал новый ссыльный, крупный торговец оливковым маслом из Генуи, сосланный сюда не по политическим мотивам, а скорее из-за соперничества и конкуренции в делах. Это был привыкший к удобствам старик с очень больным сердцем, честный человек, практичный и одновременно сентиментальный; первое время это несчастье и разлука с семьей приводили торговца в отчаяние. Он внезапно должен был бросить незаконченными все свои дела, а дел было много и все очень сложные, и поэтому ему необходимо было отдать ряд распоряжений. Он писал письма с обычными выражениями и обычными условными сокращениями коммерсантов (в отв. н/в п. от 7 т. м.), бесконечным количеством цифр, дат, номеров чеков и платежей.
Это были самые невинные письма на свете, но дон Луиджино не знал делового жаргона и к тому же еще весь пылал рвением к своим новым обязанностям. Он вообразил, что эти обрывочные фразы и эти цифры — тайный шифр, и решил, что напал на след серьезнейшего заговора. Он много дней не отправлял этих писем, тщетно пытаясь расшифровать их, отыскать в них несуществующий тайный смысл, а пока что приказал следить за торговцем оливковым маслом; наконец он переслал письма в квестуру Матеры, но не смог удержаться и устроил старому генуэзцу дикую сцену, полную таинственных угроз. Прошло много дней, прежде чем он успокоился, но не думаю, чтоб он совершенно убедился в необоснованности своих подозрений.
Со мной было совсем иначе. Я отдавал ему мои письма, дон Луиджино нес их домой и внимательно читал. В последующие дни он всякий раз, встречая меня, хвалил мои литературные способности:
— Как вы хорошо пишете, дон Карло! Вы же настоящий писатель. Я читаю ваши письма понемногу, это истинное наслаждение. То письмо, которое вы мне дали три дня назад, я переписываю для себя — это шедевр.
53
Согласно библейскому сказанию, два древних города Палестины — Содом и Гоморра — были разрушены небесным огнем в наказание за развращенность их обитателей. —