Затмение было знамением неба. Больное чумой солнце смотрело затуманенным оком на землю, начавшую разрушительную войну. За всем этим было преступление, и не только то, которое совершалось в эти дни — истребление с помощью отравляющих газов, что заставляло крестьян, знающих, что за всякий грех бывает кара, неодобрительно качать головами, но преступление еще более страшное, за которое расплачиваются все, невинные и виновные. Солнце потемнело, чтобы предупредить нас.
— Печальное будущее нас ожидает, — говорили все.
Дни были холодные и тусклые: бледное солнце как бы с трудом поднималось над белыми горами. Гонимые холодом и голодом волки подбирались к поселку. Барон своим таинственным чутьем слышал их издалека, и им овладевало беспокойство и необыкновенное возбуждение. Он бегал по дому, оскалив зубы, шерсть на нем вставала дыбом, и он скреб дверь когтями, просясь на улицу. Я открывал ему, и он исчезал в ночи и не появлялся до утра. Я никак не мог понять, почему волки приводили его в такое волнение: были ли это ненависть и ужас, или скорее любовь и желание; охотился ли он во время своих ночных исчезновений, или он ходил на встречи со старыми друзьями в лесу? В такие ночи ветер приносил шум стаи, странный лай из долин. Барон возвращался утром, усталый от бог знает какого далекого путешествия, мокрый, весь в грязи. Он ложился у огня и косо смотрел на меня снизу вверх, одним чуть-чуть приоткрытым глазом.
Иногда волк пробегал по поселку; утром на снегу находили его следы. Как-то вечером я сам видел одного с террасы: большой худой пес вышел внезапно из мглы, остановился на мгновение при свете раскачиваемого ветром фонаря, поднял морду, нюхая воздух, медленным спокойным шагом пошел назад и исчез во тьме.
Это было хорошее время для охотников. Некоторые уехали, чтобы принять участие в охоте на кабанов за Аччетурой; говорили, что там их множество, но в Гальяно в тот год не убили ни одного. Многие, пользуясь перерывом в полевых работах, надевали бархатные куртки, брали начищенные ружья и уходили на охоту за волками и зайцами; часто они возвращались с полной охотничьей сумкой. Из кости правой задней ноги зайца, очищенной от мозга раскаленным железом, делают мундштуки для сигар, которые с религиозными предосторожностями курят старики, чтобы холодный воздух не дал им потрескаться, прежде чем они станут черными и полированными. Старый крестьянин, которого я лечил не помню от какой болезни, подарил мне свой мундштук, ставший уже совсем темным, потому что он курил его больше двадцати лет. Когда в поселке узнали, что я с удовольствием принял этот подарок, все наперебой стали дарить мне такие косточки, уже очищенные или еще необработанные; и я тоже начал осторожно чернить их, куря мои жалкие сигары «Рим» во время прогулок вверх и вниз по поселку.
Не приходили ни письма, ни газеты, потому что снег занес все дороги; остров, окруженный обрывами, потерял всякую связь с землей. Смена дней превратилась просто в смену облаков и солнца; новый год лежал неподвижно, как уснувший древесный ствол. В однообразии часов не было места ни для воспоминаний, ни для надежд: прошлое и будущее стали похожими на два мертвых пруда. Казалось, все впереди, до конца дней, стремилось стать и для меня туманным «crai» крестьянина, полным бессмысленного терпения, вне истории и вне времени. Как все же иногда язык со своими внутренними противоречиями вводит в заблуждение! В этой равнине, не знающей времени, наречие обладает более богатыми определениями времен, чем любой язык; кроме этого неподвижного вечного «crai», у каждого дня будущего есть свое собственное имя: «crai» — это завтра и всегда; послезавтра это — «prescrai», а следующий за ним день «pescrille», потом идет «pescruflo» и потом «maruflo» и «maruflone», а седьмой день — это «maruflicchio». Но в этой точности определений больше всего иронии. Эти слова употребляются не столько для того, чтобы указать тот или иной день, но чаще всего вместе, как простой перечень, и само звучание их смешно: они как бы посылают упрек тому, кто бесплодно хочет различить что-то в вечном тумане «crai».
И я тоже перестал ждать чего бы то ни было от будущих «marufli», «marufloni» или «maruflicchi». Ничто не нарушало одиночества моих вечеров в продымленной кухне, разве только иногда посещения патруля карабинеров, приходивших для формы проверить, здесь ли я, и выпить стакан вина. Хозяин дома предупредил, что меня часто будет беспокоить шум давильного камня, потому что пресс находится прямо под моими комнатами; туда проникали из огорода, через маленькую дверь рядом с лесенкой, ведущей в дом. Он сказал мне, что камень будет работать и ночью. Когда осел с завязанными глазами тащил по кругу жернов, весь дом дрожал и из-под пола доносился непрерывный грохот. Но урожай олив в этом году был такой скудный, что жернов вертелся всего два или три дня, а потом стоял тихо и спокойно, как прежде, и тишина моих вечеров больше не нарушалась.