Дни, хотя и медленно, начали удлиняться. Течение года обратилось вспять; снег уступил дождям и ясным дням. Весна была не за горами, и я подумал о том, что следовало бы во-время, прежде чем солнце разбудит комаров, сделать все возможное для борьбы с малярией. Даже с ограниченными средствами, которыми располагали в поселке, можно было кое-чего добиться; нужно было обратиться к Красному Кресту, чтобы получить парижскую зелень для дезинфекции, по крайней мере, ближайших к жилью стоячих вод; прорыть канал для старого источника; запастись на летнее время хинином, атебрином, пласмокином и шоколадками для детей. Это все были самые простые вещи и, по закону, совершенно обязательные. Я говорил об этом с подестой; но очень скоро убедился, что дон Луиджино хотя и соглашался с моими советами, но не собирался ничего предпринимать. Тогда я решил, чтобы заставить его почувствовать всю ответственность, сообщить ему в письменном виде свои соображения. Я приготовил нечто вроде докладной записки на двадцати страницах, перечислив до самых мельчайших подробностей все, что нужно было сделать, что следовало потребовать от коммуны, от Рима, и вручил это Магалоне. Подеста прочел докладную записку, выразил удовлетворение, похвалил меня и с приятной улыбкой сообщил, что он на следующий день поедет в Матеру и покажет ее префекту, который может помочь. Дон Луиджино поехал в Матеру и, вернувшись, прибежал сказать мне, что его сиятельство был в восторге от моего труда, что все то, что я просил для борьбы с малярией, будет дано и что это принесет кое-что хорошее и для меня и для других ссыльных. Дон Луиджино сиял и был горд, что я нахожусь под его опекой. Казалось, все идет как нельзя лучше.
Через три или четыре дня после возвращения подесты пришла телеграмма из квестуры Матеры, в которой мне запрещалось заниматься медициной и лечить больных в Гальяно под страхом тюремного заключения. Я так никогда и не узнал, было ли это неожиданное запрещение единственным практическим результатом моей докладной записки и моего чрезмерного рвения, как думали многие крестьяне.
— Мы должны болеть малярией, а если ты захочешь избавить нас от нее, то тебя отправят отсюда.
Или, как думали другие, это было следствием интриг врачей поселка. А может быть, квестура испугалась, что я могу стать слишком популярным, потому что моя слава врача-чудодея все росла; часто приезжали больные из далеких селений, чтобы посоветоваться со мной. Телеграмму мне принесли вечером карабинеры.
На следующий день, на рассвете, когда еще никто в поселке не знал о запрете, к моему дому подъехал верхом человек и постучал в дверь.
— Пойдем, доктор, скорее, — сказал он мне. — Мой брат болен. Мы живем там внизу, в Пантано, в трех часах езды отсюда. Я привел лошадь.
Пантано — это местечко в направлении к Агри, далекое и заброшенное; там есть хутор, единственный на всех этих землях, где крестьяне живут в поле, далеко от селения. Я ответил человеку, что не могу поехать, так как не имею права не только выезжать из поселка, но даже и лечить. Я посоветовал ему обратиться к докторам Милилло или Джибилиско.
— К этим врачишкам! Лучше не звать никого. — Он покачал головой и уехал.
Шел мелкий снег с дождем. Я все утро сидел дома, сочиняя письмо в квестуру, в котором выражал свой протест против запрета, просил, чтобы его отменили и чтобы в ожидании новых распоряжений мне было разрешено не оставлять больных, которых я уже начал лечить, и чтобы в интересах населения я мог продолжать борьбу с малярией. Ответа на это письмо я не получил.
Около двух часов дня, когда я только что встал из-за стола, снова приехал всадник. Он уже побывал в Пантано; его брату стало хуже, даже совсем плохо, я любой ценой должен был попытаться спасти его. Мы пошли вместе к подесте, чтобы попросить специального разрешения. Дона Луиджино не было дома — он пошел к сестре на чашку кофе; там мы его и застали, развалившегося в кресле. Я сообщил ему о происшествии.
— Это невозможно. Приказы из Матеры нельзя нарушать. Я не могу взять на себя такую ответственность. Останьтесь с нами, доктор, и выпейте чашку кофе.
Крестьянин, человек умный и решительный, не сдавался и продолжал настаивать. Моя покровительница донна Катерина встала на нашу сторону. Запрет Матеры разрушал все ее планы, развязывал руки ее врагу Джибилиско; и она не переставала бросать в его адрес всякие обвинения и восклицала: