После двух часов такого безмолвного пути до нас донесся протяжный лай собаки. Мы вышли из глин и оказались на наклонной лужайке, в глубине которой среди бугров белел хутор. В доме, удаленном от селений, жили только мой спутник, его больной брат, их жены и дети. Но у входа нас ждали три охотника из Пистиччи, приехавшие за день до этого, чтобы охотиться на волков около реки, и оставшихся, чтобы помочь другу. Обе женщины, тоже из Пистиччи, были сестры: высокие, с большими черными глазами, благородными лицами, очень красивые, в местных костюмах — в длинных юбках с белыми и черными оборками, в вуалях с черными и белыми лентами, — что делало их похожими на странных бабочек. Они приготовили для меня самые лучшие блюда, молоко, свежий сыр и подали на стол, как только я вошел, с тем старинным гостеприимством без всякого оттенка раболепия, которое делает людей равными. Они ждали меня весь день, как спасителя; но я тотчас же понял, что ничего нельзя было уже сделать. Это был перитонит с прободением, больной был в агонии, и даже операция, если бы я сумел и имел возможность сделать ее, не спасла бы его. Можно было только успокоить боль впрыскиванием морфия и ждать.
Дом состоял из двух комнат, соединенных широкой аркой. В дальней находился больной, его брат и женщины, бодрствовавшие у постели. В первой комнате в большом камине горел огонь; у огня сидели три охотника. В противоположном углу мне была приготовлена очень высокая и мягкая постель. Время от времени я подходил к больному, а потом возвращался и шепотом разговаривал с охотниками у камина. В полночь я, не раздеваясь, вскарабкался на постель, чтобы отдохнуть, но заснуть не мог.
Я лежал, растянувшись на высокой постели, как на воздушном помосте. На стенах около постели висели туши только что убитых лисиц. Я слышал их звериный запах, видел их хищные морды в красноватых отблесках пламени и, чуть двинув рукой, дотрагивался до их шерсти, пахнувшей пещерой и лесом. Сквозь арку до меня долетали непрерывные жалобы умирающего:
— Иисус, помоги мне… Доктор, помоги мне… Иисус, помоги мне… Доктор, помоги мне… — непрерывная литания смертной тоски и шепот молящихся женщин. Пламя камина трепетало, я смотрел, как длинные тени колеблются, будто от ветра, видел три черные фигуры охотников со шляпами в руках, неподвижно сидящих у камина. Смерть была в доме. Я любил этих крестьян и чувствовал скорбь и унижение от собственного бессилия. Почему же такое великое спокойствие окутывало меня? Мне казалось, что я оторвался от всего, от всех мест, что я бесконечно далек от всего определенного, затерян вне времени, где-то в ином, бесконечном мире. Я чувствовал себя замкнутым, неведомым для людей, спрятанным, как росток под корой дерева; напряженно слушал ночь, и мне чудилось, что я в этот миг вошел в самое сердце мира. Бескрайное, никогда не испытанное счастье было во мне, и я ощущал, как оно бесконечным потоком вливалось в меня и наполняло меня целиком.
К восходу солнца больной был при смерти, лишь изредка пробивались последние вспышки борьбы, жалобы и вздохи сменились хрипом, который постепенно слабел и оборвался. Едва он скончался, как женщины опустили веки его широко открытых глаз и начали погребальный плач. Эти две милые, сдержанные бело-черные бабочки внезапно превратились в двух фурий. Они срывали с себя вуали и ленты, раздирали одежды, ногтями царапали до крови лицо, метались по комнате, бились головой о стены и пели на одной высокой ноте песнь смерти. Время от времени они высовывались из окна, кричали все тем же голосом, точно сообщая о смерти полям и всему миру; и снова метались по комнате, и снова выли, и так продолжалось без отдыха сорок восемь часов, до самых похорон. Они выли на одной и той же долгой, душераздирающей ноте. Нельзя было слушать это, не испытывая непреодолимой физической тоски, проникавшей до самой глубины души. От этого крика к горлу подступал комок. Чтобы не разрыдаться, я торопливо попрощался и ушел в сопровождении Барона при первом свете утра.
Утро было ясное. Луга и глина, казавшиеся вечером прозрачными, теперь, в еще сером воздухе, простирались передо мной голые и пустынные. Я был свободен среди этих молчаливых далей и еще чувствовал в себе счастье, которое наполняло меня ночью. Хотя я и должен был вернуться в поселок, но пока бродил по полям, весело помахивая палкой, посвистывая моему псу, который был возбужден, быть может какой-нибудь невидимой дичиной. Я решил чуть-чуть удлинить мой путь и пройти через Гальянелло — поселок, в котором до сих пор мне не удалось побывать.