— Ну, вотъ какой! — чуть не плакала она. — Гриша, уйди… Няня будетъ сердиться.
Гриша не слыхалъ; тогда дѣвочка опять легла на свою подушку и мало-по-малу глаза ея приняли прежнее выраженіе упорнаго и неразрѣшимаго вопроса.
— Отчего ей жить худо? Отчего она умираетъ, эта дѣвочка? А развѣ не надѣнетъ она завтра новое платьице? не будетъ у нея елки? Отчего у нея, у Зюльки, завтра будетъ и платье и елка и подарокъ къ елкѣ, а Сашина дѣвочка умираетъ, потому что ей жить худо? Какъ это худо? ручки и ножки у нея такія худыя, кривенькія, какъ у прачкинаго Ванюшки? животикъ болитъ, какъ у Гриши, когда онъ былъ боленъ? чужіе люди не любятъ Сашину дѣвочку, не даютъ ей конфектъ и варенья?… А Саша любитъ и плачетъ…
Незамѣтнымъ образомъ неразрѣшимые вопросы Зюли перешли въ мечты: она уже не спрашивала «какъ и отчего?» она видѣла… Она видѣла Сашину дѣвочку, худенькую, крошечную, какъ прачкинъ Ванюшка; дѣвочка сидѣла въ углу и умирала. Что такое умирать, Зюлька не знала, но она представляла себѣ что-то очень страшное, самое страшное, что могла выдумать. Дѣвочка умирала, а Зюлька побѣжала къ мамѣ, упросила ее отдать бѣдняжкѣ и елку и платье съ пестрымъ кушакомъ. Въ мысляхъ Зюльки что-то путалось: выходило такъ, что она все только хотѣла отдать дѣвочкѣ платье и елку; она хотѣла и вмѣстѣ съ тѣмъ знала, что все это еще ея, что завтра будетъ хорошо и весело, а дѣвочка сидѣла и умирала въ углу.
— Не умирай, я отдамъ тебѣ, все отдамъ! — шептала Зюлька. Впервые дѣтская душа ея открывалась добру и состраданію; привычное безсознательное счастье ея уступаіо невѣдомому еще чувству, отступало, блѣднѣло…
— Все отдамъ, все! — повторяла она все болѣе горячо и убѣжденно. И вдругъ новое чувство охватило ее всю, сжало ей горло. Глаза ея широко и удивленно раскрылись; минуту она словно прислушивалась къ себѣ, къ біенію своего сердца и потомъ невыразимая радость переполнила ея дѣтскую душу, и радость, и грусть, и любовь къ кому-то… Зюлька быстро повернулась лицомъ въ подушку, плечи ея задрожали, и она заплакала.
Она не знала еще, какъ жаль въ пустыхъ слезахъ давать исходъ своему дивному новому чувству.
Когда няня вернулась въ дѣтскую и убрала въ комодъ свое варенье, она увидала открытый положекъ Гришиной кроватки и подошла посмотрѣтъ на своего любимца.
— Да гдѣ же это онъ? съ нами сила Господня! — чуть не вскрикнула старушка. Она прошла къ кроваткѣ Зюльки и всплеснула руками; на подушкѣ, вся разметавшись, крѣпко спала Зюля, а у ногъ ея, скорчившись и натянувъ рубашенку на поднятыя колѣнки, сидѣлъ ея любимецъ и тихо улыбался во снѣ. Няня осторожно подняла его, обхватила руками и, прижимая къ себѣ его теплое, плотное тѣльце, быстро перенесла его черезъ комнату и уложила въ кровать.
— У, баловникъ! — ласково ворчала она, прикрывая мальчика одѣяломъ. — Неймется ему! за день-то-деньской не нашалился до сыта.
Она вернулась къ Зюлькѣ; поправляя ей волосы, она провела рукой по ея мокрому еще отъ слезъ личику и на лицѣ ея выразились испугъ и тревога.
— Съ чего бы? — подумала она. — Во снѣ приснилось что-нибудь.
Зюля дышала тихо и ровно. Старушка скоро успокоилась. Она обвела дѣтскую заботливымъ взоромъ, потомъ обернулась лицомъ къ образу.
— Христосъ рождается… — громкимъ явственнымъ шепотомъ произнесла она и съ трудомъ коснулась пола вытянутыми пальцами руки.