— Ах, вот в чем дело! Ты боишься лишиться подарка. Но мама ничего не пришлет. Она совсем уехала, твоя мама. Далеко, очень далеко.
— Не хочу! — закричал Митя и бросился на ковер. — Не хочу далеко! Ты не правду. Ты злая! Не хочу!
— Петр, унеси его, — приказала старуха и поднесла руку к вискам. — Я не знаю, что будет завтра… При таком воспитании… Пусть его как-нибудь урезонит эта немка. Можно пообещать игрушек, хотя… хотя…
Петр бесшумно подошел, ловко и ласково взял мальчика на руки и, прижимая его к себе, вышел из комнаты.
— Сударь, извольте успокоиться, — говорил он, закрывая за собой дверь. — Вам теперь за маменьку молиться нужно и папу, барина нашего, пожалеть. Я папу-то вот как вас сейчас на руках носил…
— Мама никуда не уехала? — всхлипывая, спросил Митя.
Петр только крепче прижал его к себе.
— Мамина душа у Бога, — дрожащим голосом сказал он. — Стоит ее светлая душенька и молит за папу и за вас. Если вы плачете, и она тоскует и плачет. А вы, сударь, извольте рассудить: зачем же вы теперь и ее и папу еще больше огорчить захотите? Теперь только вы и можете быть папе утешением и радостью, и мама на вас надеется. Ведь это мы ее не видим, а она все видит и, может быть, теперь на вас смотрит и тоже слезами заливается.
Но Митя уже не плакал, а слушал и напряженно старался что-то понять.
— А папа никуда не уедет? — спросил он.
— Куда же теперь? больше никуда. Будет теперь жить с своим сыночком, значит, с сударем нашим, Дмитрием Александровичем…
Когда Петр донес Митю до его детской, ребенок уже казался утешенным или рассеявшимся от своего горя. Он прямо бросился к столу, на котором он расставлял солдатиков, и спокойно продолжал играть. Петр ушел, а Эмма долго молча глядела на него, потом заплакала и, мешая ему играть, прижала его к своей груди.
— Бог знал, зачем Он это сделал, — сказала она. — Я тоже была маленькая, когда умерла моя бедная мать.
Митя слегка нахмурился и с нетерпением высвободился из ее объятий.
— Эммочка! — звонко крикнул он, — я хочу… я хочу, чтобы мои солдатики все… Эммочка, я хочу…
— Чего ты хочешь? Я не знаю.
— Я таких не хочу! Я таких не люблю! — внезапно переходя в капризный тон, продолжал кричать Митя и вдруг смел рукой со стола все игрушки на пол, соскочил со стула и уткнулся лицом в колени Эммы.
Весь вечер он переходил от самого радостного и беззаботного настроения к внезапным капризам и горьким беспричинным слезам, и когда, наконец, Эмма уложила его, он ни за что не хотел молиться и уснул в слезах, всхлипывая и вздрагивая.
Митя крепко спал, когда в комнате вдруг случилось что-то, от чего он внезапно проснулся. Что случилось — он не знал, но его сердечко сильно билось и глаза открылись так широко, как открывались только тогда, когда няня рассказывала страшные сказки. Кругом было тихо, и от маленького электрического ночника разливался мягкий зеленоватый свет. Митя хотел позвать Эмму или вскочить и бежать к ней, но почему-то только подумал, как сейчас же и забыл об Эмме, а все его внимание напряженно обратилось на то, что делалось в комнате, но чего он не видел и не понимал. Все громадное пространство между раздвинувшимися, далеко ушедшими стенами было полно едва слышных шорохов, легких вздохов, шуршавших прикосновений. То здесь, то там вспыхивали и мгновенно угасали острые, разноцветные искорки, похожие то на блестящую снежинку, то на маленькую падающую звезду.
— Это волшебный дом, — вдруг вспомнил Митя. — Здесь все, как в няниной сказке… А няни нет. И мама у Бога. Зачем у Бога? Лучше бы просто в Петербурге.
Вдруг где-то глухо, но длинно и отчетливо затрещал звонок. Митя прислушался, но сейчас же опять замелькали искорки и звезды, кто-то тихо засмеялся, и через комнату потянуло свежим, душистым воздухом, как часто бывало летом, когда няня оставляла открытым на ночь окно.
«Это огоньки, которые живут в стенах, — подумал Митя. — Они волшебные и они веселенькие. Их не надо бояться. Я не боюсь».
Опять затрещал звонок, но уже гораздо ближе и звучнее, на минуту замолчал и зазвенел уже так близко, что Митя вздрогнул и сел.
— Да это телефон звонит! — вдруг понял он. — Это мама звонит! Мама, мама!
Он заметался, хотел бежать, но с удивлением увидел, что телефон стоит на столике около его кроватки и что ему стоит только протянуть руку, чтобы взять трубку.
— Алло! Кто говорит? Мамочка, это ты? Мамочка, ты где? Ты у Бога?
Он сел на подушку, поджал коленки и натянул на них рубашонку и крепко держал трубку обеими руками, прижимал ее к розовому, запутавшемуся в светлых завитках волос, уху. Сперва где-то далеко и нежно прозвучал рожок, и все стихло. Митя подождал, и вдруг ему стало очень грустно и немного страшно.