— Если бы огонь был в стене, она бы загорелась, — сказала Эмма, отодвигаясь к самому краю постели.
— Нет, он заколдованный, — важно заявил Митя и широко раскрыл темные, синие глаза. — Знаешь, кто заколдовал? Я знаю.
— Митя! Электричество это… это… Я не умею тебе объяснить, я не очень образована, но я знаю, что электричество всегда в самых лучших домах. Я раньше жила в одной фамилии, где тоже было электричество и телефон.
— Мама говорила с мной в телефон из Петербурга! — вдруг вскрикнул Митя, но Эмма быстро зажала ему рот.
— Митя, bei Gott! Как ты кричишь. А если ты разбудишь бабушку?
Митя весь сжался в комочек и юркнул под одеяло.
— Да, я слышал, как она сказала: «Мой сыночек! Мой ангелочек!» — зашептал он опять, осторожно высовывая голову. — А я что сказал, Эмма? Я не помню, Эмма?
— Ты ничего не хотел сказать, как маленький упрямец.
— Нет, я сказал! Нет, я сказал!
— Что же ты сказал?
— Я сказал: «Мамочка, это ты?»
Эмма тяжело вздохнула.
— Ты должен очень запомнить, что тебе тогда сказала мама, — многозначительно посоветовала она.
— Я буду скоро опять с ней говорить, — хвастливо заявил Митя. — Тогда я был маленький и не умел, а теперь… Знаешь, как я скажу! Алло! кто говорит?
— А теперь, — грустно повторила Эмма и опять вздохнула, — а теперь, Митенька… кто знает, что теперь?
Когда Митя засыпал, Эмма переносила его назад в его кроватку, а сама еще долго не спала и иногда тихо, осторожно сморкалась.
«Я ничего больше, как бедная девушка, — думала она, — но мое глупое сердце уже полюбило эту фамилию и сделать я ничего не могу. Фрау Орлицки умрет, потому что операция не удалась, герр Орлицки отдает Митеньку бабушке, а старая фрау Орлицки выгоняет меня, потому что я только бедная девушка и так и боюсь, что при ней делаюсь совсем глупая и смешная».
Теперь прошло уже больше недели с тех пор, как уехал папа. Был канун Рождества, и было так скучно! Никто не говорил об елке, о подарках, о пожарной команде, а у всех почему-то были заплаканные глаза, грустные, серьезные лица, и даже бабушка почему-то стала менее похожа на волшебницу с тех пор, как вместо пышного шелкового капота надела какое-то некрасивое, черное платье. Эмма целый день вытирала глаза, а иногда закрывала лицо платком и вся тряслась.
— Тебя бабушка обидела? — допрашивал ее Митя. — Что же с тобой случилось? Может быть, потеряла что-нибудь?
Она качала головой и отмалчивалась.
Перед вечером Петр пришел сказать Мите, что бабушка требует его к себе.
— Команда? — живо спросил он и вскочил. — Ведь сегодня сочельник, Петр? Папа обещал, что в сочельник…
— Нет, не команда, сударь, — печально сказал Петр. — С командой придется обождать.
— Опять ждать! Всегда ждать! Уж ждал, ждал, — заворчал Митя и пошел неохотно, выдумывая себе развлечения по дороге, чтобы хотя немного отсрочить неинтересный и, вероятно, неприятный разговор.
Когда бабушка звала его к себе, оказывалось, что он или очень шумел утром, когда одевался, и разбудил ее, или шалил и испортил, а то и разбил какую-нибудь вещь. Бабушка читала ему нотацию, а он должен был смирно стоять и слушать. Это было очень скучно.
— Подожди, Петр, я пройду так, — сказал он и вместо того, чтобы обойти стол, подлез под него и пополз на четвереньках.
Когда встретился на дороге диван, он разбежался, вскарабкался сзади на его спинку и свалился на сиденье.
— Ух! Это гора, — сказал он. — Подожди, я еще раз. К его удивлению, Петр не останавливал его и не торопил. Он глядел на него каким-то странным взглядом, ласковым и суровым, в одно и то же время, не улыбался, но и не сердился.
Проходя мимо комнаты, где находился телефон, Митя в одно мгновение взобрался на кресло, на котором сидела бабушка, когда желала говорить с кем-нибудь, схватил трубку и приложил ее к уху.
— Алло! Кто говорит? Мамочка! это ты? Да, хорошо, я скоро к тебе приеду.
— Извольте оставить это, сударь! — вдруг почему-то испуганно и строго сказал Петр. — Это так не годится.
— Я хочу поговорить с мамой! — смеясь закричал Митя, прижимая трубку к груди, изгибаясь и топоча ножками по сиденью кресла.
— Извольте оставить, сударь! — еще строже повторил Петр, положил трубку на место и снял Митю с кресла.
Бабушка сидела на своем обычном месте у камина и, кажется, дремала, потому что вздрогнула, когда вошел Митя, и быстро подняла низко опущенную голову. В комнате было почти темно, и только красные угли камина ярко освещали бабушкину фигуру в черном платье и несколько склянок с рецептами рядом с ней на столе.
— Подойди, Митя, — спокойно сказала бабушка, — а ты, Петр, останься, не уходи.
Митя сразу притих, и ему вдруг показалось, что ему очень хочется спать. Он зевнул и подошел. Его ловкая, тоненькая фигурка с длинными локонами на плечах в громадной полутемной комнате казалась дорогой, изящной игрушкой, и бабушка сперва долго, как бы с удивлением, глядела на него, потом протянула руку и бережно поправила один локон.
— Митя! Завтра приедет отец, — наконец сказала она своим обычно строгим и холодным тоном.
— Папа! — радостно взвизгнул Митя и запрыгал и закружился так стремительно, что едва не упал.
— Подожди… Слушай меня, — продолжала бабушка и придержала его за плечи. — Радоваться тебе нечего… Разве ты забыл, что твоя мать очень больна?
— Нет, я не забыл, — сказал Митя и как будто немного обиделся. — Я ведь рад папе. Какая ты смешная, бабушка!
— Нельзя говорить старшим: «Какая ты смешная», — строго заметила старуха. — И я не смешная. Я понимаю, что ты рад видеть отца, но отец приедет очень усталый, очень… грустный.
— Грустный? Отчего?
Синие глаза широко раскрылись, но в них не было беспокойства, а только удивление и вопрос.
— Потому что у него большое горе. И если ты любишь отца, ты должен стараться утешить его.
Митя еще несколько мгновений глядел в лицо бабушки, потом весь съежился, точно озяб, вырвался из ее рук и обернулся лицом к огню.
— Бабушка! А отчего у нас угли маленькие, а у тебя большие, большие?
— Какие угли? — рассеянно спросила старуха и вздохнула.
— У нас, в печке. Няня берет на лопаточку, и ставит самовар. А Эмма делает порошок и чистит зубы.
— Все это прекрасно… Но Митя, разве ты не хочешь знать, какое горе у отца?
Мальчик опять поднял плечики и сгорбился, точно инстинктивно уклонялся от удара.
— Петр! Ты еще здесь? — вдруг радостно вскрикнул он, услыхав, что старик сдержанно кашляет у дверей.
— Бабушка, можно мне теперь идти с Петром?
— А ты совсем бессердечный мальчик, — сухо сказала старуха. — Удивительный эгоист! Так слушай же: не смей завтра ничего спрашивать у отца про маму. О ней больше спрашивать нельзя. Понял? Если спросишь, то папе будет больно, очень больно. Запомнишь?
Митя присел на корточки и, не отрываясь, глядел на огонь.
— А я спрошу! — вдруг упрямо сказал он.
— Спросишь? Нарочно? Чтобы сделать папе больно?
— Я хочу… Я спрошу… Я тебя не послушаюсь! — уже с гневом продолжал ребенок. — Мама мне пришлет елку.
— Ах, вот в чем дело! Ты боишься лишиться подарка. Но мама ничего не пришлет. Она совсем уехала, твоя мама. Далеко, очень далеко.
— Не хочу! — закричал Митя и бросился на ковер. — Не хочу далеко! Ты не правду. Ты злая! Не хочу!
— Петр, унеси его, — приказала старуха и поднесла руку к вискам. — Я не знаю, что будет завтра… При таком воспитании… Пусть его как-нибудь урезонит эта немка. Можно пообещать игрушек, хотя… хотя…