Собраниям массового внушения дали название "боевых собраний", но эта борьба не имела конца. "Что скорей всего будут делать ваши жены? - спросил оратор. - Как раз то, что вы сами будете делать с удовольствием". Нервы у нас были почти на пределе, и мы были близки к истерическим приступам. В течение часов, когда у нас не было учебы, пленка внушала нам, что коммунизм - это хорошо. Заключенные ссорились. Даяну был первым, кто сломался. В конце одного доклада он вскочил и начал молоть вздор о своих преступлениях против государства. "Теперь я понимаю, теперь я понимаю все!" Он обвинил своих родителей, которые были помещиками, в том, что они наставили его на ложный путь. Никто не требовал от него нападать на религию, но он отрекался от своей веры, религии и таинств. Он набросился на "суеверия" и хулил Бога. Этому не было конца.
Потом поднялся Раду Гхинда и продолжил в том же тоне: "Я был дураком, кричал он. - Я позволил ввести себя в заблуждение капиталистической и христианской лжи. Никогда опять я не ступлю ногой в церковь, только разве для того, чтобы плюнуть туда!"
Даяну и Гхинда призывали заключенных отказаться от своих старых убеждений. Они делали это еще с большим энтузиазмом, чем партийные люди. Оба были искусными ораторами, и многие, кто слышал их красноречивые хвалебные гимны о радости и свободе, которые принесет коммунизм, были глубоко потрясены и думали, что они оба говорят это, исходя из подлинных убеждений.
Когда Гхинда сел, закричал худой, трясущийся пожилой человек: "Вы все знаете меня - я генерал Свилвяну из королевской армии. Я отказываюсь от своего звания и верности правительству. Я стыжусь той роли, которую играл, когда вел преступную войну против России, нашего союзника. Я служил эксплуататорам, я опозорил свое отечество".
За генералом последовал бывший начальник полиции. Он "признался", что коммунизм пришел бы раньше к власти, если бы этому не препятствовала полиция; как будто каждый из присутствующих не знал точно, что коммунизм был нам навязан русскими.
Один за другим заключенные поднимались и повторяли как попугаи свои "признания". Это были первые плоды после нескольких месяцев планомерного голодания, унижений, жесткого обращения и проведения массового внушения. Первыми, кто не выдержал напора, были такие люди, как Даяну или Гхинда, жизнь которых уже была разрушена по личной вине. Даяну проповедовал аскетизм, но практиковал разгул и был развратником. Он призывал студентов отказаться от мира ради Бога, а сам пропагандировал Гитлера. Он думал, что является христианином. Но то, что на самом деле думает человек, отражается в его повседневной жизни. Стихи Даяну, как бы ни прекрасны они были, выражали лишь стремление, но не подлинную реальность. Гхинда, раздираемый изнутри, также придерживался двух идеологий: с одной стороны, антисемитизма, с другой, своей веры. Кроме того, оба мужчины постепенно старели. Они уже больше 12 лет просидели в тюрьме, и им предстояли еще многие годы провести в заключении.
Остальные узники из камеры священников сдались не столь быстро, и им предстояли еще дальнейшие страдания. Но, по крайней мере, прекратились наши споры. Мы поняли, что число наших конфессий можно было сократить до двух: первой из них стала бы ненависть, которая использует обряды и догмы, чтобы нападать на других. Другая - любовь, которая позволяет очень разным людям познать их единство и братство перед Богом. Было время, когда складывалось впечатление, что миссия священников имела большее значение, чем любая другая. Теперь все чаще случалось, что атмосфера в камере была пронизана духом самопожертвования новой веры. В такие мгновения мы думали, что нас окружали ангелы.
Для богослужения с причастием нужен был хлеб. Многие были готовы пожертвовать своим хлебом. Однако, православный обряд требует, чтобы хлеб был освящен на алтаре, на антиминсе, содержащем частицу мощей мученика. Но у нас не было мощей. "Среди нас есть живые мученики", - сказал отец Андрику. Они освятили хлеб и немного тонизирующего вина, пронесенного сюда контрабандой из стационара больницы, на теле больного епископа Мирца, лежащего на своих нарах.
Сам Иисус
Скоро "обращенные" заключенные попросили о том, чтобы по очереди читать лекции другим. Они это делали со страстью, веря, что их освобождение зависело от их стараний. Однако потом в тюрьме рассказывали, какие страшные последствия имела измена Даяну и Гхинда. Два члена Железной Гвардии украли из столярной мастерской резец и вскрыли им себе вены. Они истекли кровью, чтобы выразить свой протест.
Я нашел Даяну и Гхинду в углу камеры.
"Что вы думаете теперь сами о себе после того, как ваша измена стоила жизни двум людям, которые доверяли вам?" спросил я.
Гхинда сказал: "Они умерли, чтобы мог жить народ!"
"Только еще неделю назад вы сами принадлежали к врагам народа", сказал я.
Даяну выпалил: "У меня намерение выйти отсюда, чего бы это мне ни стоило!"
Вскоре они вызвали такой сильный протест против себя, что их были вынуждены перевести в другую камеру. "Странно, сказал Мирон, - что люди, еще недавно писавшие то, что производило впечатление глубокой христианской веры, так быстро стали предателями".
Ответ на этот вопрос, наверное, заключался в том, что Даяну и Гхинда прославляли в своей поэзии Христа только за его дары: мир, любовь, спасение. Но истинный ученик жаждет не только даров, но Самого Христа и готов на самопожертвование до конца. Они не были учениками Христа, а лишь его клиентами. И когда коммунизм открыл неподалеку свой магазин и предложил свои товары по более низким ценам, они стали клиентами коммунизма.
Отрекись!
Я снова сильно заболел. В 1963 году меня поместили в тюремную больницу. Прошла неделя, и мне пришлось вместе со всеми больными, по приказу тюремного начальства, встать. Большинство из нас едва могли ходить, но мы помогали друг другу, чтобы выйти в больничный двор, где собрали всю тюрьму. Мы должны были присутствовать на длившемся целый час спектакле. Его разыгрывали избранные, особо пригодные для этого, заключенные. Пьеса высмеивала христианскую веру. Когда офицеры, стоявшие вокруг коменданта, аплодировали или смеялись, остальные зрители делали то же самое.