На этот раз он провел меня в комнату подвала, находившуюся в нескольких шагах от камеры. Он подал мне стул, предложил сливочную конфетку из своего портфеля, а сам сел на диван. Один из его коллег делал записи. Жуя, Аппель пункт за пунктом изучал мой отчет. "Мышление человека определяется его классом", - считал он. Так как я не происходил из пролетариев, то должен был иметь только реакционные взгляды. Я был убежден, что Аппель ни в коем случае не был пролетарием и указал ему на то, что никто из крупных идеологов партии не был рабочим: Маркс был сыном адвоката, отец Энгельса был фабрикантом, а Ленин происходил из дворянской среды.
"Не только взгляды человека позволяют определить его классовую принадлежность", - продолжал я.
"Какие отношения у вас были с господином Теодореску?" -прервал меня Аппель.
"Теодореску? - повторил я. - Это очень распространенная фамилия. Какого Теодореску Вы имеете в виду?"
Но Аппель не ответил мне. Вместо этого он перешел к дискуссии о Библии, и, особенно, о пророке Исайи относительно прихода Мессии. Время от времени он неожиданно называл мне имена людей, которые помогали мне распространять Евангелие среди советских солдат, и тех, кто на общественных началах работал во Всемирном совете церквей. Эти выстрелы мне казались случайными. Аппель был всегда вежливым и никогда не настаивал. Казалось, что он больше интересуется моей реакцией на неожиданные вопросы, чем моими ответами. Через час меня доставили назад в мою камеру.
Что все это могло означать?
Однако, это была всего лишь начальная стадия долгого процесса. Заключенных было куда больше, чем обученных инквизиторов. Их было немного. Тем не менее, каждый день новые сотрудники обучались советским методам. По крайней мере, у меня было время подготовиться к тому что должно было наступить. Я очень обрадовался, когда парикмахер во время моего бритья шепнул мне, что с Сабиной все в порядке. Она продолжала наше дело. Я почувствовал такое облегчение, которое трудно передать словами. До этого я был уверен, что моя жена тоже арестована, а Михай, мой мальчик, обречен на голод или в лучшем случае предоставлен на милость соседей. Теперь я мог рассказывать о своей духовной жизни столько, сколько того пожелали бы допрашивающие. Ни о чем другом я говорить был не намерен. Одно лишь высказывание о друге, побывавшем однажды на Западе, могло привести к аресту семьи этого человека, а его самого подвергнуть жестокому притеснению.
Допросы продолжались. Месяц за месяцем. Заключенный должен был полностью убедиться в своей вине, прежде чем удастся привить ему коммунистические идеалы. Это удавалось только тогда, когда он изнемогал от мысли, что партия полностью и навсегда получила над ним власть, и он был готов осветить каждую подробность своей прошлой жизни. В Румынии говорят, что жизнь состоит из четырех "авто": "автокритика" (самокритика), в которой надо постоянно упражняться в конторе или на фабрике; "автомобиль", который доставит в тайную полицию; "автобиография", которую надо написать, а потом в конце - "аутопсия" (вскрытие трупа).
Самоубийство?
Я знал, что мне предстояли пытки, и решил лучше покончить с собой, чем выдать других. У меня не было никаких угрызений совести, для верующего смерть означает: идти ко Христу. Я смогу все объяснить Ему, и Он, конечно, все поймет. Святая Урсула предпочла самоубийство потери девственности, когда варвары ворвались в ее монастырь. За это она и была причислена к святым. Итак, моим высочайшим долгом было уберечь друзей, а не спасать свою жизнь.
Проблема заключалась в том, чтобы найти средства для самоубийства прежде, чем мучители догадаются о моих намерениях. Стража регулярно обыскивала заключенных и их камеры, выискивая предметы, которыми бы они могли лишить себя жизни: осколки стекла, веревки, лезвия бритвы. Однажды во время утреннего визита я сказал тюремному врачу, что не могу вспомнить подробностей, необходимых при допросе, так как неделями не сплю. Он прописал мне снотворное: одну таблетку на ночь. Охранник каждый раз смотрел мне в рот, чтобы убедиться, что я проглотил ее, но я клал таблетку под язык, а потом, когда он уходил, вынимал. Куда же я мог спрятать свое сокровище? Только не на себе. Со мной в любую минуту могло что-либо случиться. Мой тюфяк тоже был для этого неподходящим местом. Каждый день его надо было вытряхивать, а потом сворачивать. Была еще подстилка, на которой спал Патраскану. Я подпорол шов, и каждый день прятал туда в солому по таблетке.
В конце месяца у меня уже было тридцать таблеток. Они утешали меня, когда я испытывал страх, что могу сломаться под пытками. Черная меланхолия овладевала мной при этих мыслях. Стояло лето, извне проникали хорошо знакомые мне звуки. Пела девушка, скрипел трамвай, сворачивая за угол, матери звали своих сыновей: "Сильви, Эмиль, Матей!" В воздухе парили летящие с деревьев семена и тихо падали на цементный пол моей камеры. Я спросил Господа: "Что Ты делаешь? Почему я должен покончить с жизнью, которую посвятил служению Тебе?" Однажды вечером через узкое окно я увидел, как на темном небе появилась первая звезда. Когда я увидел ее, мне пришла мысль, что Господь посылает мне теперь этот луч света, начавшего свое путешествие миллионы лет тому назад. Оно могло показаться бессмысленным. Но вот сегодня свет этой звезды упал на оконную решетку моей камеры, чтобы утешить меня.
На следующее утро явился охранник. Не говоря ни слова, он схватил соломенный тюфяк вместе с запасом моих таблеток и понес его куда-то другому заключенному. Вначале я был подавлен, потом рассмеялся и почувствовал себя куда увереннее, чем раньше. Раз уж Господь не захотел моего самоубийства, значит Он даст мне силы перенести предстоящие мне страдания.
На манеже
Тайная полиция, до сих пор с терпением ожидавшая моего поражения, дала о себе знать в ближайшие же дни. Для нее настало время добиваться ощутимых результатов. Великому инквизитору полковнику Дулгеру всегда удавалось при помощи силы добиваться этих результатов. Вытянув перед собой ухоженные руки, он сидел за своим столом. "Вы играли с нами", - сказал он угрожающе тихим голосом.