И тут меня взяли и великий допрос чинили — и рот мне драли, в ушах моих смотрели и под носом глядели и говорили: «Глядите везде — у него есть где-нибудь отрава!» Потом в лицо мне плевали, все меня били, кто чем попало, делали великия пытки и терзание и голову мою сургучом горящим обливали и крепче прежнего к стенам меня приковали, и отдан был строгой приказ, чтобы близко к нему не подходить, чтобы на кого не дунул или не взглянул; ведь он великий прелестник — так чтобы не прельстил. И великим называли волфою[1156]: «Он всякого может прельстить, он и царя прельстит, не довольно что нас. Его бы надо до смерти убить, да указ не велить. Смотрите, кормите его, да бойтесь: подавайте, а сами отворачивайтесь прочь». И подавали мне хлеб на шестике, а хлебова в бол‹ь›шей и длинной аршина в полтора ложке.
Из Тулы повезли меня в Тамбов. Народу было несчетное число: кто бранит, кто плюет, а Господь это и любит, да и Отец Небесный все велел с радостью принять не для себя, а за всех детушек, и для искупления их чрез чистоту от греховного паденья. А мои детушки неподалеку стояли: провожали и плакали. Привезли меня в Тамбов и посадили в тюр‹ь›му, и тут я содержался два месяца, потом получили повеление наказывать меня жестоко без всякой пощады.
И повезли меня наказывать в Сосновку с великим конвоем: народ за мною шел полки полками, и ружья у солдат были наголо, а ‹у› мужиков деревенских были в руках дреколья. Тут меня сосновския детушки за тридцать верст встречали, слезно плакали, рыдали и говорили: «Везут нашего родного батюшку!» И в самое то время вдруг поднялась великая буря и сделался в воздухе шум и такая пыль, что за тридцать сажень никого не видать было и никого неможно разглядеть.
Привезли меня в Сосновку и стали наказывать кнутом и секли долгое время — так что не родись человек на свете, и мне стало весьма тошно, и стал я просить всех своих верных-праведных: «О верные-праведные, помолитеся за меня и помогите мне вытерпеть сие тяжкое наказание! О Отец мой Небесный, не оставь ты меня без своей помощи и помоги мне все определенное от тебя вынести на моем теле! Ежели да поможешь, то наступлю на злова змия и разорю всю лепость до конца». Тогда мне стало полегче и тогда ж еще указ подоспел, чтобы до смерти не засечь. А иудеи по ненависти заставили моих детушек меня держать: заместо древа держал мой сын Ионушка, ‹а Ульянушка[1157]› держал за голову. И тут мою рубашку всю окровавили с головы и до ног: вся стала в крови, как в морсу, и детушки мою рубашку выпросили себе, а на меня свою белюю надели. Тут я им сказал, что я с вами увижусь со всеми. И мне стало очень тошно, то я и говорил им: «Не можно ли мне дать парнова молока?» Но злыя сказали: «Вот еще лечиться хочет!» — однако умили‹ли›сь, отыскали и мне дали. И как я напился, то мне стало полегче, и я сказал: «Благодарю Бога моего».
Теперь в Сосновке, на котором месте меня секли, по явности поставлена церковь. Тогда мои детушки были люди бедные и я им сказал: «Только храните чистоту: всем будете довольны — тайным и явным. Всем вас Отец мой Небесный наградит и оградой оградит, и нечистой не будет к вам ходить, и чужих пророков к себе не принимайте».
И повезли меня в Иркутск, посадивши в повозку. Ноги мне сковали, руки приковали по обеим сторонам телеги, а за шею железом к подушке приковали. И злой нечистому наказывал: «Смотрите, не упустите! Такового не было и не будет: он хошь кого обманет!» И везли за строгим конвоем: наголо шпаги, у мужиков у деревенских у всякого было в руках дреколие, провожали и бабы — деревня от деревни. В ту пору Пугачева везли, и он на дороге мне встретился: его провожали полк полком и под великим в‹е›зли караулом, а за мною караул был вдвое того, и весьма строже везли, и тут который народ меня провожал — за ним пошли, а которые его провожали — за мной пошли[1158].
1158
Смысл этого рассказа не совсем понятен. Ясно, по крайней мере, что исторически он недостоверен, так как Селиванова отправили в Сибирь уже после казни Пугачева.