Безнадежность, — не есть ли высшая надежда?
Л. Шестов
Безнадежность — высшая надежда.
Так сказал когда-то мне мой друг.
Смутным знаньем это знал и прежде
Мой в пустыне искушенный дух.
И теперь, избрать себе не смея
Из надежд излюбленных людских
Ни одной, он жаждет, пламенея,
Вод испить из родников живых.
«Могла бы тайным заклинаньем…»
Брату Николаю
Могла бы тайным заклинаньем
Твой дух из ночи я воззвать,
Но разлюбила я гаданье
И разучилась волхвовать.
Все нити жизней, что держала
Я странной волею судеб,
Душа однажды разорвала,
Поняв, что путь мой нищ и слеп.
И всех, кто мог идти за мною
Лишь в слепоту и нищету,
Я увела бы за собою.
И вновь отвергла я тщету.
И лишь молитвенным касаньем,
Бесправным, робким, чуть живым,
Тебя ищу я там, за гранью,
Где образ твой исчез, как дым.
«Был вечер, полный чарованья…»
Е.Г. Лундбергу
Был вечер, полный чарованья
Луны, скользившей в облаках.
И заколдованным сияньем
В пустынных отмели песках
Чертили черных сосен тени
Крутого берега края,
И было всё, как сновиденье:
Луна и отмель, ты и я.
И говорил ты, что не надо
Мне больше в этом мире жить.
И умереть была я рада,
И обещал ты мне служить
От жизни к смерти, мной любимой,
Надежным, бережным мостом.
.
Но смерть прошла в те годы мимо,
И всё живем мы да живем.
Сергеюшке
«Ни-ни» — нельзя. «Бо-бо» — больно.
«Га-га» — уйти далеко.
«Ай-ай» — катастрофа.
Из лексикона Си-Сергеюшки
Поломан якорь,
Погасли огни.
Но не надо плакать.
Ни-ни.
Бороться нет силы
С всесильной судьбой.
Так надо, чтоб было
Бо-бо.
И роптать не надо,
Жизнь недолга.
И сердце радо
Га-га.
Но душа трепещет,
Что грех через край,
В ней шумит и плещет
Ай-ай.
«Седой старик и юноша навеки…»
Юрию Завадскому
Седой старик и юноша навеки,
И мотылек, и тайный мистагог.
Полярный круг и огневые реки,
Крылатый, пересечь ты мог.
Но близок вход в подземную пещеру.
Таков уж путь. Его не избежать.
Но где любовь, где жертвенная вера?
Без них во тьме дороги не сыскать.
Дрожит крыло, привыкшее к полету.
Его не нужно. Молот и кирка.
Урочная подземная работа
Мистериарха ждет и мотылька.
«Не подарю тебе стиха…»
Лису
Не подарю тебе стиха,
Любимая сестра,
Душа нема, душа глуха,
Хоть жизни боль остра.
И что сейчас я говорю —
Совсем, совсем не стих,
Стиха тебе не подарю,
Как было в днях былых.
Но постою, но помолчу
С тобой, в твоей стране.
Душа с душой, плечо к плечу.
И легче станет мне.
«Из-под шляпы странно высокой…»
С.А. Сидорову
Из-под шляпы странно высокой
Прозрачных очей аметист
Глядит на мир издалека,
Лучист, и суров, и чист.
Непокорный локон черный
Иконно тонкой рукой
Отводя, с тропинки горной
Он смотрит ввысь с тоской.
И видит за гранью мира
Чертога Отчего свет.
И грустит, что для горнего пира
У земли одеяния нет.
Бесплодные размышления
Лик пустынный Иоанна,
Крест в его руке худой
И громовый к покаянью
Зов в пустыне огневой
В свете розовой лампады
Претворился у меня
В знак покоя, и отрады,
И уютного огня.
Для того ль пророк в пустыне
Зной и жажду выносил,
Чтоб его иконой ныне
Чей-то дом украшен был?
«Цикламена бабочки застыли на столе…»
А.К. Тарасовой
Цикламена бабочки застыли на столе.
Под алым одеялом Алла
Спит в темно-синей утра мгле.
И снятся ей Венеции каналы,
И мавр возлюбленный с нахмуренным челом,
И роковой платок, и песня Дездемоны.
Но в коридоре крик: «Беги за кипятком!» —
И ярый топот ног ее из грезы сонной
В советскую действительность влекут.
И уж обводит ясными очами
Она свой тесный каземат-приют:
Вот чемоданы, ставшие столами,
Вот пол измызганный, вот чайник с кипятком,
Тюфяк, под ним два бревнушка хромые.
.
Венеция и мавр — всё оказалось сном.
Я — Алла Кузьмина. Я дома. Я в России.