«В гробу лежала Лидия-девица…»
В гробу лежала Лидия-девица.
Церковный свод был мрачен и высок.
И херувимов чуть виднелись лица
Сквозь голубой в кадильнице дымок.
И что-то пели тихо и бесстрастно
Смиренные монахинь голоса.
На золотой узор иконостаса
Всплывала медленно рассвета полоса.
Никто вокруг не плакал. Одиноко
Девица Лидия свершила краткий путь.
И только бледный зимний луч востока
Ласкал прощально ей лицо и грудь.
«Я сплю. Но слышны мне сквозь сон…»
Я сплю. Но слышны мне сквозь сон
Посадского полудня звуки —
Шмеля гудящий перезвон,
И молотков глухие стуки
С какой-то стройки. Петухов
Вдали заливчатое пенье,
Девичий смех, ребячий рев,
Ожесточенных псов хрипенье,
И суетливый писк цыплят,
И кур докучное клохтанье,
И ритмы, что во мне звучат,
Как солнц ритмичное дыханье.
«Поверь: создавший гусеницу…»
Поверь: создавший гусеницу
Ей даст окуклиться потом
И к новой жизни возродиться,
И называться мотыльком.
Остерегись клеймо презренья
На путь ползущих налагать.
К ним близко смертное томленье
И близко — крыльев благодать.
Во дворе Художественного театра
Несут коринфскую колонну
И коленкоровый боскет.
И раззолоченного трона
Плывет картонный силуэт.
Там неба южного отрезы,
Там латы рыцарей в пыли.
Вот громов ржавое железо
В листах огромных пронесли.
Не так ли строит жизнь лукаво
Над правдой бутафорий ложь?
А там внутри — кипенье лавы
И бездны огненная дрожь.
Из цикла «Семь смертников»
II. «Погиб корабль. Уже сомкнулись волны…»
Погиб корабль. Уже сомкнулись волны
Там, где стонал предсмертных криков ад.
Пустыня водная волнуется безмолвно,
Ни тучки, ни дымка не сыщет взгляд.
Погиб корабль. Но крохотная шлюпка
Каким-то чудом всё еще цела.
Но долго ль продержусь в ореховой скорлупке
Без снасти, без весла?
О, лучше тем, кто в безднах океана
Уже вкусил спасительный покой,
А здесь их вопль последний непрестанно
Дрожит над тишиной морской.
Напрасный зов тоски и страха крики.
Вся гибель корабля сейчас во мне одном.
Куда несу я этот груз великий?
Спасусь ли с ним? Усну ль на дне морском?
Желать не смею для себя спасенья
И только жажду. Тяжко мне терпеть.
Спасенным в час великого крушенья
Страшнее жить, чем умереть.
V. «Тиару с бесовскими харями…»
Тиару с бесовскими харями
На голову мне надели.
Ересиарху анафему
В соборе Трирском пропели.
На площади разгораются
Один за другим костры.
И мой черед приближается…
Минуты бегут, быстры…
Задохнуться бы в быстром пламени,
Страшно сердцу огненных мук.
Ах, и в пламени
Не изжить греха мне,
Не избегнуть дьявольских рук!
Горячи огни преисподней,
Страшна языков их печать.
И не смеет имя Господне
Ересиарх призвать.
VI. «Я шел к заоблачным вершинам…»
Я шел к заоблачным вершинам.
Хотел я там поставить флаг,
Где не был смертный ни единый
И<з> тех, кому не ведом страх.
Я пил дыханье горных высей,
Алмазный холод ледников,
За рубежом их причастился
Нетленной чистоты снегов.
И был уж близок вожделенный
Горы серебряный престол,
Когда в ущелье смертной сени
Нечеткий шаг меня привел.
Кристальный лед могучей властью
Меня объял со всех сторон.
И у подножья гор прекрасный
Мне снится восхожденья сон.
VII. Страшный суд
Привык я спать в моей могиле.
Давно я черной стал землей.
Но вот зиждительные силы
Вновь сочетаются со мной.
И вновь я дух, и вновь я тело,
И слышу — ангелы зовут
Меня у горнего предела
На Страшный суд.
И грозно память оживает
Сквозь миллионы мертвых лет,
Пути земные вызывая
Из тьмы забвения на свет.
О, для чего мне эта встреча?
Я был земля, и был я дух.
И как же я теперь отвечу
За них, друг другу чуждых двух?
«Страна сияющего инея…»
Страна сияющего инея.
В серебряных туманах лес.
Уходят ели в небо синее —
Их каждая вершина — крест.
Тысячецветное, искристое
Пространство снежное холмов.
Не Твой ли, Света Мать Пречистая,
Земле хранительный покров?
И эти дали бирюзовые,
И лучезарность тишины —
Не Твой ли отблеск, нам дарованный,
Твои о грешном мире сны?