«Величайшая из тайн, именуемая Смертью»[188] — мысль, о которой М.-М. помнит всегда, а 30 ноября 1947 г. резюмирует: «Люблю я только искусство, детей и смерть». В стихах ее «работница Божья смерть» сопровождается эпитетом «милосердная», она «не страшна»; «таинство смерти так жутко и сладко». «Ближе к гибели, ближе к цели» — всегда актуальный для нее девиз.
Одну из своих рукописных книг она называет «Ad suor nostra morte» («К сестре нашей смерти», итал.; 1918–928). Название этой книги, антонимичное названию книги Бориса Пастернака «Сестра моя жизнь» (написанной летом 1917 и изданной в 1922), восходит к одному источнику — «Песне о Солнце» Франциска Ассизского, последовательно обращающегося к брату Солнцу, сестре Воде, брату Ветру, сестре Земле и сестре Смерти. При очевидной антонимичности формул «сестра моя смерть» и «сестра моя жизнь», их первое слово акцентирует сестринское (братское) отношение и интимную открытость миру, дочернее (сыновнее) доверие к Сотворившему его таким, каков он есть. Христианский урок макабра (memento mori) логически и эмоционально связан с призывом прямо противоположного свойства (memento vivere).
«Можно написать очень нейтральное стихотворение по содержанию, образам и прочее, но звуки будут расставлены так, что это будет к смерти»[189]. А можно почти всю жизнь писать стихи о желанной смерти, но звуки и энергетические импульсы их будут вести к жизни. Поэтический мир М.-М. представляет именно этот — весьма необычный — второй случай.
«Человек умирает только раз в жизни, и потому, не имея опыта, умирает неудачно. Человек не умеет умирать — смерть его происходит ощупью, в потемках. Но смерть, как и всякая деятельность, требует навыка. Надо умирать благополучно, надо выучиться смерти. А для этого необходимо умирать еще при жизни, под руководством людей опытных, уже умиравших. Этот-то опыт смерти и дается подвижничеством. В древности училищем смерти были мистерии. У древних переход в иной мир мыслился либо как разрыв, как провал, как ниспадение, либо как восхищение. В сущности, все мистерийные обряды имели целью уничтожить смерть как разрыв. Тот, кто сумел умереть при жизни, не проваливается в Преисподнюю, а переходит в иной мир. Не то чтобы он оставался вечно здесь: но он иначе воспринимает кончину, чем непосвященный»[190]. Эти слова Флоренского многое могут объяснить в поэтической философии смерти М.-М.
Повторяющийся мотив умирания при жизни роднит М.-М. с Эмили Дикинсон («Кончалась дважды жизнь моя…»).
В теософской концепции, повлиявшей на М.-М., смерть рассматривается как рождение к подлинной жизни:
В этой системе главная работа духа — это работа по преодолению земного порога бытия. Отсюда любимые образы-символы у М.-М.: проросшее зерно, хризалида (покинутое бабочкой тело куколки), ласточка, мотылек, крылья[191]. Любимый глагол: унестись.
Горе, болезнь, муки — необходимые ступени восхождения духа, поэтому они принимаются там, где речь идет о себе.
Это стихотворение написано в 1928 г., когда из Сергиева Посада вынуждена была уехать, опасаясь повторных арестов, семья М.В. Шика[192].
Явив в своих стихах гностическую картину мира, М.-М. в душе, однако, «истинным гностиком» не была: «ибо истинного гностика всегда отличают определенные черты. Он относит себя к духовной элите и презирает все земные привязанности и общественные обязанности»[193]. М.-М. же всегда была окружена людьми, тянувшимися к ней за духовной поддержкой; количество и характер глубинных человеческих связей, в которых находилось приложение неизжитому материнскому чувству, дару слышания и понимания, дару целения М.-М., удивительны.
Что касается духовного снобизма и «декадентщины», она получила от них прививку в демократическом революционном периоде своей юности. Беспримерен в женской лирике созданный ею автопортрет «души»[194]:
3
В гностической системе мира легко принять зло, совершенное над собой — но как оправдать зло, обращенное на других?
Из этой невозможности проистекает скептический реализм бытовых зарисовок, в жанре которых иногда выступает М.-М.: гибель человека под колесами трамвая, «Уголок летнего Арбата» (с мгновенными портретами голодного комсомольца и «ослепшего на фронте солдата», бывшего сенатора и вдовы офицера, торгующей чепчиками), диалог соседок на коммунальной кухне («День зачинается сварой…»), рыночные реплики торгующихся, «озверившиеся люди» в «хвостах очередей», глаз умирающей курицы, жужжание попавшей в сети паука мухи («Свершал паук пятнистобрюхий / Паучий свой над мухой пир / Так упоенно, точно в мухе / Сосал весь мир»), девушка с изуродованным от производственной травмы лицом, нищая старуха, отголоски катастрофы голодомора на фоне относительно благополучного быта. Объединенные в книгу «Быт», эти стихотворения формируют особую, протолианозовскую поэтику: язык подчеркнуто прост, лишен тропов; лирическое «я» почти редуцировано; пафос то совершенно снят, как у Е. Кропивницкого, то обнаруживается в холинской мрачности; окружающий мир запечатлен с беспристрастностью фотохроники, сфокусированной на непоэтичных объектах. М.-М. называла такие вещи «примитивами»: «кусочки жизни, взятые из действительности со всем ароматом текущего мига… здесь нет еще искусства, нет творческого, сложного, многодумного искания, нахождения форм, разбивания их во имя новых лучших и конечного “аминь” творческой завершенности»[195]. Осваивая этот способ письма в «Монастырском», М.-М. развивала его в цикле 1919 г. «Батайские дни».
И вместе с тем, до последних дней М.-М. создает стихи, поэтика которых всецело соответствует эстетическому канону символизма. Об этом говорят и данные частотного словаря. Наиболее часты: сердце (168)[197], жизнь (158), душа (153), день (127), ночь (113), сон (102), свет (74), смерть (77); слова из этого же семантического гнезда: смертный (17), мертвый (11), умираю (5), прах (24); путь (94), дух (60), Бог (43), Господь (19), белый (77), крест (18), лик (18), небо (18), нить (18), солнце (39), слово (54); и показательное соотношение обстоятельств: там (79) перевешивает сумму здесь (36) и тут (21). И небывалые оттенки ее индивидуальной цветовой палитры (функционально скорее музыкальной, нежели изобразительной), перекликающиеся с оттенками европейской символистической живописи: известково-палевые (дали), туманно-опаловая (вода), мраморно-белая (кора), бронзово-алые (былинки), жемчужно-седые (пауки), лилово-белые (эмали), зелено-серебряный (лист), лилово-синий (грот), ржаво-золотые (липы), жемчужно-серые (воды), серебряно-алый (туман), сизо-голубая (капуста), багряно-тусклые (кирпичи), незабудочно-бледная (высь), лимонно-зеленый (мальчишка), пенно-снеговая (волна).
191
Ср. дневниковую запись 1937 г.: «Самое важное из того, что может дать нам любовь в дни молодости — Мост к миру и человеку через душу возлюбленного, Крылья, Ощущение бессмертия».
192
Трудно пройти мимо интонационного сходства некоторых строк с ахматовским «Приговором» (написанным через 10 лет после М.-М.): «у меня сегодня много дела, надо память до конца убить…» — «Ведь еще вместить немало надо / Жгучих токов мирового зла»; в стихотворении М.-М. «Повернулись раз и раз колеса…» есть неизбежные переклички с (ненаписанным еще) «Реквиемом» («Кто-то поднял стонущую мать»).
193
Эти слова, сказанные о близком к гностицизму Ф. Кафке, написал У.Х. Оден (Указ. соч. С. 109). Важно, что и в случае М.-М. эта оговорка исключительно уместна.
194
Его — и шире — беспощадный иронический взгляд на себя в некоторых стихах — интересно было бы сопоставить с творчеством В.А. Меркурьевой. Но это тема отдельной работы, которую, надеемся, совершат будущие исследователи.
195
Цитата — из ее рецензии на сборник новелл И. Новикова «Дыхание земли» (РМ. 1910. № 5. С. 130).
197
В скобках дана частота использования данного слова и его словоформ в стихотворениях этой книги.