4
Один из глубинных, повторяющихся мотивов лирики М.-М. — мотив сновидения («Мне снится часто колыбель пустая…»; «В глубинах сна слышнее пенье / Блаженных ангельских миров»; «Где сон, где явь — душа не знает»; «Бессильный душный сон во прахе…» и др.) и его усугубленный вариант — мотив сна во сне, неизбежно поднимающий вопрос о том, что является более «реальной» реальностью — сон или действительность:
Говоря о том же мотиве сна во сне в книге М.Л. Лозинского «Горный ключ», Д. Сегал считает его «подтверждением реальности мистического опыта», «поскольку двойная экспозиция, рамка в рамке является одним из известных приемов достижения мистического контакта»[199].
В популярном очерке о славянофилах М.-М., характеризуя Ивана Киреевского, писала: «религиозность его не была чисто православным исполнением всех церковных правил и обрядов… Киреевский был мистик в настоящем значении этого слова, т. е. ощущал непосредственно присутствие в жизни высшего начала (курсив мой. — Т. Н.); и то, что он постигал в мире и в себе самом с помощью веры, было для него самым высшим, непогрешимым знанием»[200]. Невозможность стройной религиозности для самой М.-М. происходила из того же корня. Тонко чувствующий подобные вещи Флоренский, и сам с чрезвычайным вниманием относящийся к потустороннему и верящий в лесных духов, шутя называл М.-М. «оккультная топь»[201].
В стихах М.-М. последовательно прослеживается «психологический субстрат мистического опыта»[202]. Одновременное нахождение в разных «слоях» реальности («Как страшно жить в семи слоях…»), настойчивое упоминание голубого и синего света как атрибута запредельного мира, видимого в реальности («Луч Воли Божьей камнем стал, / Преобразившийся в кристалл, / В колонну голубого света»; «луч из Голубого Сада»; «Когда я в мире крест подъял, / Он был как голубой кристалл»; «море голубого света»; «Но уже синеет за рекою / Новой жизни даль»), мистические переживания, отменяющие рациональную пространственно-временную систему координат («за гранью мира / Чертога Отчего свет») и описывающие личную и мировую историю как историю мистерий («в былых мистериях страданья») и таинств («смерти», «муки дольней», «в древнем таинстве ночном»), измененные состояния сознания («Где этот берег, что во мраке / Моих провидений ночных / Мне световые чертит знаки…»), магическое участие звезд в человеческой судьбе (книга «Орион») — вот далеко не полный перечень тем, к которым постоянно возвращается М.-М[203]. Ее стихи — не только свидетельства того, что ею были пережиты состояния, близкие к мистическому трансу, выводящие сознание за пределы рационального (слова «мистика» и «мистический» М.-М. в стихах не употребляет, и это понятно: они являются внешними характеристиками неназываемого, несказанного), но и знаки внутренней убежденности в невыразимой реальности мистической основы земной жизни («Не войти дневным сознаньем / В этот вещий древний шум. / Песен леса и сказаний / Не вместит наш тесный ум»). И вместе с тем, мистический опыт был повседневным опытом М.-М., вполне обжитым и вписанным в уклад ее обихода: «По обрывкам сновидений / Горестно гадать, / Где мечта, где откровенье / Или дня печать».
Совершенно удивителен созданный ею цикл «Заговоры», с его типичным для магических заклинаний образным строем и практической направленностью. Подруга М.-М. «читала мои “Заговоры” одной знакомой крестьянке. Та сказала: “приезжай с ними к нам в деревню — тебе холста, яиц и всего дадут”. Этим она высказала уверенность, что заговоры мои действительно могут прогонять боль, лечить болезнь. Я и сама так думала, когда они у меня родились. И сила их, конечно, не моя — сила всего рода псковских кудесников [предков М.-М. по отцовской линии. — Т. Н.]. И язык — не мой. Недаром Ф.А. Д<обров>в, тонко-филологического склада человек, когда ему впервые прочли их, выдав за фольклор, сказал: “Вот это я понимаю — никакой интеллигент так не скажет: “Лед на лед, гора на гору, сполох играет, белухов вызывает””»[204].
О тайном знании М.-М. писала и в других стихах («Знахарке, травы лесные / Мне повинуются все…», «От каждого есть яда / Противоядья дар»; «Кипят мои наговорные травы. / Обступает несметная рать. / Сумрачно-сладкой отравой / Наступает мой час колдовать»; «В тайники судеб прозренья / Дар таинственный мне дан»). М.-М. могла лечить (и иногда лечила знакомых) наложением рук (заговорила зубную боль Даниила Андреева в их совместном путешествии в Трубчевск[205]). О. Бессарабова записала в дневник: «Я рассказала о записях Вавочкиных видений с закрытыми глазами о разных людях. Иоанн тоже рассказал, Флоренский внимательно выслушал, расспросил.
Иоанн был поражен соответствием того, что наговорила ему Вавочка, с некоторыми событиями в его внешней и внутренней жизни»[206].
5
Центральный сюжет любовной лирики М.-М. связан с историей ее взаимоотношений с М.В. Шиком и Н.Д. Шаховской. Тема отвергнутой любви, в которой собственно любовный компонент был бы настолько неразрывно связан с сестринско-материнским чувством к возлюбленному, уникальна в русской женской лирике. М.-М. ищет соответствия своим переживаниям в мировой литературе и, не находя их, использует библейские и сказочные архетипы, преобразуя их, удивляя неожиданными, нетрадиционными поворотами сюжетов и трактовками привычных образов. Так создается книга «Братец Иванушка», в которой, как и в русской народной сказке, власть темных сил простирается не только на братца Иванушку, но и на сестрицу Аленушку:
Оставленная в заколдованном лесу сестрица Аленушка преображается: сохраняя человеческий лик, она осознает себя как часть нечистой силы. Помня о своей двойственной амбивалентной природе, Аленушка не желает зла возлюбленному брату:
Та же тема горькой участи оставленной, разлученной с возлюбленным волей обстоятельств, в другом стилистическом ключе решается в стихотворении «Во дни Содома и Гоморры»:
198
Ср. знаменитую китайскую притчу: «Чжуан-цзы раз заснул и увидел сон, будто бы он превратился в бабочку. Потом заснула бабочка и увидела сон, будто бы она превратилась в человека, Чжуан-цзы. И вот Чжуан-цзы не знает, кто же он на самом деле: человек ли, которому приснилось, что он стал бабочкой, или бабочка, которой приснилось, что она стала человеком?». В дневнике 27 июня 1930 г. М.-М. записывает: «Сон или реальность — мир и я в нем? Иногда всё ощущаешь (и себя), как “сон”. — Иногда и самый сон как полную значения и даже потрясающую реальность. Несомненную реальность. Не от того ли это так двойственно осознается, что с одной стороны — мир и я — только эманация Божества и как нечто отдельное от него — мы иллюзорны, мы — сны. И когда наш дух обособляется от Первоисточника Своего, наше “я” чувствует себя ирреальным».
199
Сегал Д.М. Поэзия Михаила Лозинского: символизм и акмеизм // Сегал Д.М. Литература как охранная грамота. М., 2006. С. 538. В этой статье сделана серьезная и пионерская в литературоведении попытка описания мистического слоя в лирике поэта XX в.
200
Малахиева-Мирович В. Славянофилы и их учение. М., 1915. С. 26–27 (Библиотека войны № 46–47).
203
Ср. слова поэта-символиста И. Коневского: «Под именем мистического чувства разумеется особое чутье всего, что скрыто от обычного человеческого причинного познания и среднего личностного инстинкта и восприимчивости. Это — ощущение пребывания личности в таких состояниях сознания, которые находятся вне доступного обычным условиям восприятия предметов, увеличения сферы его самочувствия» (Коневской И. Стихи и проза. М., 1904. С. 2).
205
Андреев Д. Неизданное. М., 2006. С. 42. (В комментарии ошибочно утверждается, что М.-М. была уроженкой Трубчевска.)
206
Запись от 6 декабря 1922 г. // Бессарабова. Дневник. С. 510. Иоанн — скульптор И.С. Ефимов.
207
Этот мотив отсылает к циклу М.-М. «Утренняя звезда», повествующему о власти над героиней люциферической силы.