Даже то обстоятельство, что тут же рядом, напротив госпиталя, за высокими краснокирпичными стенами лондонской тюрьмы «Вормвуд скрабз» томились полторы тысячи заключенных, не могло изменить ход мыслей людей под черными зонтиками. И никому и в голову тогда не могло прийти, что рядом… Впрочем, обо всем стало известно лишь два с половиной часа спустя, когда во всех пяти корпусах, окруженных высокими стенами со сторожевыми вышками по углам тюрьмы, зазвучал сигнал тревоги. В специальном корпусе особого режима надзиратели недосчитали одного заключенного. Расплескивая субботнюю дрему лондонских улиц, в разные концы понеслись на машинах полицейские. В государственных и частных сыскных агентствах беспрерывно звонили телефонные аппараты. На ноги были поставлены все специальные службы, которые имели отношение и розыску. Были перекрыты аэродромы, вокзалы и порты. Казалось совершенно невероятным, что узнику удалось усыпить бдительность надзирателей, охраны, преодолеть множество препон и, покинув пределы тюрьмы, раствориться в восьмимиллионной английской столице. Даже много повидавшие газетные репортеры из отделов полицейской хроники поначалу усомнились в том, что произошло. «Небывалый побег!», «Чудовищно!» — восклицали они. А тут еще этот трогательный букетик розовых хризантем, который обнаружили возле тюремной стены, в том самом месте, где с тюремной стены сиротливо свисал край веревочной лестницы.
«Красивый побег!» — не скрывая восхищения, продолжали восклицать репортеры. Тюремное начальство имело на сей счет свое мнение, ожидая от властей после расследования обстоятельств побега «больших перемен и перемещений по службе», причем, естественно, в одном направлении — вниз. А сам беглец? Он в это время сидел у традиционного лондонского камина перед телевизором и спокойно наблюдал за голубым экраном, на который полиция уже успела выплеснуть первые подробности его исчезновения из «Вормвуд скрабз». Он в тот вечер не отказался и от рюмки доброго коньяка. Тем более что он чувствовал себя достаточно усталым после всех перипетий этого дня.
Теперь, когда герой нашего повествования давно на свободе, когда ему уже окончательно ничто не угрожает, представим его читателю: Джордж Блейк — советский разведчик. Он сидит перед нами — худощавый, подтянутый. Темно-серый костюм ладно облегает его спортивную фигуру. Блейку сорок восемь лет. Но выглядит ои удивительно моложаво. Гладко зачесанные назад темные волосы слегка отсвечивают рыжиной, оттеняя здоровый цвет лица. Прищур умных глаз. Когда он улыбается, от них к вискам разбегаются мелкие лучики. Очень точная, выверенная речь. Говорит по-русски почти без грамматических и лексических ошибок.
Блейк родился в Голландии. Его мать — голландка, отец — гражданин Великобритании. Джордж унаследовал от отца любовь к меткому, острому слову. Отвечая на наш вопрос, к скольким годам тюрьмы он был приговорен, Блейк с улыбкой замечает:
— К сорока двум. Но с первой минуты я знал, что этот срок нереальный. Они перестарались. Я не мог себе позволить потратить без всякой пользы так много лет в камере. Жизнь человека и так коротка…
— Откуда же возникла столь значительная сумма лет приговора?
— О, не удивляйтесь! Английская Фемида умудрилась насчитать мне поначалу даже больше. И только после всякого рода калькуляций на юридической кухне она остановилась на сорока двух. Кстати, это самый высокий срок наказания, когда-либо выносившийся в Англии…
— Но ведь для такого приговора необходимы столь же веские основания?!
Блейк смеется:
— На этот вопрос я отвечу словами главного судьи Англии лорда Паркера: «Блейк практически свел на нет большинство усилий английского правительства за последнее время».
Какие такие «усилия» имел в виду главный судья? О чем он не отважился сказать вслух, не решился назвать вещи своими именами? Мы полагаем, что дальнейшая беседа с Блейком поможет читателю уяснить существо этих «усилий английского правительства», а пока попросим советского разведчика рассказать о ранних годах своей жизни.
— Моя юность, — вспоминает Блейк, — связана с ужасами второй мировой войны, с ужасами немецкой оккупации. Мы жили тогда на старинной улочке со смешным названием Ботерслоот (Масляная канава) в Роттердаме. У меня не было каких-то особых наклонностей, я ничем не отличался от своих сверстников, разве что выглядел слишком уж юным. Несмотря на свои семнадцать, внешне я оставался мальчиком. Это обстоятельство поначалу ранило мое самолюбие, а потом неоднократно выручало меня…