Он походил взад-вперед по комнате.
– Елки, бросил своих больных, – сокрушенно покачал он головой. – Ладно, не помрут. Налей кофейку, Серега. Всю ночь промаялся над этой загадкой. Она же вроде с виду такая простая…
– У меня все аналогично, старик. А кофе весь вышел. Слушай, Леха, а может, эта загадка вообще не имеет решения? А? Как ты думаешь? Бывают же всякие приколы в математике…
По выражению лица своего гостя Сергей понял, что нечто подобное приходило и в голову доктора. Но уже спустя мгновение глаза Алексея осветились решительностью, словно он отбросил всякие сомнения:
– Ты помнишь, что он сказал в пивной?
– Что?
– А то, что он сделал на этом целое состояние. А мы, выходит, тупее его?
– Может, и тупее, – задумчиво пробормотал Сергей.
Глава двадцать пятая
Жизнь человека наполнена бессмысленными страданиями. Как сказал кто-то великий:
«Для корабля, который не знает, в какую гавань он держит путь, ни один ветер не будет попутным»…
А значит, бессмысленна и борьба со штормами, и гибель команды.
Когда он понял, что мать его не любит? О, тот день он запомнит на всю жизнь! Мать повела его, совсем маленького мальчика, в Третьяковскую галерею, и они надолго остановились у картины Крамского «Неутешное горе». Молодая барыня с подурневшим от слез лицом стоит над крошечным гробиком…
– Вот уж действительно, неутешное горе, – назидательно вещала мать. – Новорожденный ребеночек умер… Ладно бы муж, это не так страшно…
Он тогда поразился своим детским умом: как так? Разве можно сравнивать смерть папы, этого большого, главного человека, с гибелью младенчика, которому и имени-то нет? Который еще ничегошеньки в жизни не понимает?
А мать уже торопила его на улицу: ей страшно хотелось курить, натерпелась за целый час хождения по залам…
Он стоял у памятника Третьякову, смотрел на жадно затягивающуюся сигаретным дымом мать и испытывал настоящее неутешное горе. Она его не любит! Потому что сочувствует той женщине на картине, для которой смерть новорожденного – тяжелее смерти мужа.
Гораздо позже он сумеет внятно сформулировать то детское, безотчетное понимание материнской нелюбви. Смерть младенца не может быть неутешным горем, ведь через год женщина способна родить другого и утешиться! Нельзя вселенски скорбеть по крохотному человечку, с которым и словом-то не успела перемолвится!
Не он нем горюет та женщина на картине Крамского, а о себе. Позади шесть, а то и семь месяцев тягости, лишений – на балы не ходила, по визитам не ездила… А может, доктор и диету какую-нибудь жестокую прописал. А может, рвота была. Потом – болезненные роды, страх смерти… И все – напрасно! И впереди – повторение этого кошмара, ведь муж (смерть которого неутешным горем не является) хочет ребенка, будь он проклят… И муж, и ребенок.
Тогда он определил для себя, что материнской любви вообще, в том виде, в котором ее проповедуют веками, на свете не существует. Это, пожалуй, главное заблуждение человечества.
Женщина по природе своей не способна истинно любить ребенка, ведь он по физиологической сущности – часть ее плоти. Она любит свою плоть, то есть себя. А плоть либо доставляет радость, либо приносит мучения. Вот, к примеру, зуб заболел – и мы уже ненавидим этот зуб, хотим его вырвать. Чтоб только не болел. Ребенок заболел или капризничает, лишает мать покоя – и вот уже перед нами озлобленная на свое чадо мегера.
Знакомая картина – женщина с ребенком (на улице, в транспорте, в магазине). Почти всегда одна и та же сцена: мать злится, ругает малыша, бьет его… А он все капризничает. Все просит чего-то от нее. Досаждает.
Почти никогда ничего подобного вы не увидите, если ребенок – вдвоем с отцом. Между ними идет спокойный, добрый разговор, папа внимательно выслушивает кроху, что-то объясняет. А если случается папе одернуть малыша, то все смотрят на такого отца с осуждением. Вот матери – той да, той можно орать, бить – ведь это ее кусок мяса и костей. Имеет право.
Только ведь любовь-то – понятие душевное, и существует она вне плоти. Поэтому как раз отцовская любовь и есть настоящая, она не проистекает от раздутого беременностью брюха.
Отец видит в малыше личность, духовное продолжение себя самого. И потому относится к ребенку с уважением, которое невозможно для матери. Вы уважаете свою селезенку? Ляжку? Пупок? Если да, тогда вы просто псих…
Древние это понимали. Вон в Библии: «Авраам родил Исаака…» Мужики рожали, а не бабы! Женщины, как считалось, лишь облекали ребенка плотью, что считалось второстепенным.
И правильно считалось!
Он как-то высказал эти соображения вслух, в компании добрых знакомых, и его чуть не заклевали. А потом стали избегать его общества, сторониться, как от прокаженного. Мол, какой-то сумасшедший женоненавистник, маньяк. Материнская любовь – это святое, не замай!
На самом деле женщины так остервенело отстаивают святость своей любви к чадам потому, что дети – это единственное, что оправдывает их, женское, существование на свете. Оправдывает пороки. Я – мать, и потому мне все дозволено. Могу блудить, могу курить. Могу мужа изводить. Психовать могу. Я же родила! Теперь мне муженек по гроб жизни обязан. Только ребенок-то все равно не его, а мой. И только мой. А ты деньги давай. Терпи меня. Общественное мнение и государственные законы всегда будут на стороне матери! …Минувшей ночью он снова доставал из тайничка армейский штык-нож. Говенное оружие, если честно. Но оно по своему определению олицетворяет мужчину и мужество. Потому и выбрано для приведения приговоров в исполнение.
Глава двадцать шестая
– Интересно, как там продвигаются дела у нашего Монаха? – пробормотал Алексей. – Вдруг он уже у толстосума, слюнявит банкноты?
– Не говори мне о нем! – ожесточился Сергей. – Даже слышать не хочу. Подлец он, что скрыл от меня свой разговор с этим Виктором Петровичем. Друг называется! Тоже мне, раб Божий с хитрой рожей…
– Между прочим, благодаря ему и его отцу ты визу в Италию сегодня получишь, – вскользь заметил Алексей. – Или забыл уже?
– Да наверняка он напряг своего папашку только потому, что ему это выгодно, – принялся втолковывать визитеру Сергей. – Чтоб меня, как лишнего конкурента, спровадить в Италию!
Черта с два этот Валентин Николаевич, старый картежник, стал бы париться из-за меня, если б сыночек-монашек его не упросил. Наверное, денег дал отцу на игру… Я удивляюсь, как он тебе-то все рассказал.
Сергей пристально всмотрелся в лицо Алексея и вдруг заговорил свистящим шепотом:
– А чего это ты про Италию-то заговорил, а? Поди, уже пожалел, что посвятил меня в ситуацию? Тоже спишь и видишь, как бы поскорее выпровадить меня из города? Слишком сильный соперник, да?
– Я вообще не спал, – отшутился доктор. – И хорош гнать пургу. А то еще немного, и у нас у всех крыша поедет.
Сергей и впрямь успокоился, потер виски, опухшие от бессонницы глаза.
– Вот же поганая штука жизнь! То густо, то пусто. Как не вовремя эта гребанная выставка!
Ну хоть бы через пару деньков. Мне, понимаешь, до пяти вечера надо быть в Москве, на Большой Полянке, там консульский отдел, где визы рисуют.
– За три часа доберешься.
– Даже за два. Тачку возьму.
– Хочешь, бери мою «бээмвуху». Она внизу у тебя под окном стоит.
– Спасибо, Леха. Но после такой ночи я не смогу гнать по трассе двести кэмэ. А деньги на такси у меня есть…
– Как знаешь.
Помолчали.
– Знаешь, я никогда в жизни не занимался такой ерундой, как сегодня ночью, – сказал Алексей. – Даже когда был в детском саду. Чувствую себя полным идиотом.
– Ну так наплюй на эту головоломку, поезжай на работу, – съязвил Сергей. – Ну, что же ты?
– Видишь ли, когда за ерунду предлагают два миллиона баксов, она перестает быть ерундой, – в тон ему отвечал кардиолог. – У меня нет других вариантов одним махом заработать такие деньги и открыть свое дело в США. А у тебя? Кто-нибудь уже заказал тебе дворец с водяными стенами? Или предложил продать патент на изобретение за миллион фунтов? А?