- Да-да, караваны.
- Какие?
- Из Индии.
- Ах, караваны? И, милый мой, сколько их идет со всех сторон во все стороны. Идут, идут. Одни отсюда, другие оттуда. Под звон караванов один самаркандский певец песни поет, как под звон струн, с рассвета до ночи. Тем и кормится. Прислушайся-ка: звенят несмолкаемо, звенят и звенят, идут и идут. Тем и кормятся!
- Певец-то?
- Да и народ.
- Верно. Теперь караванов много.
- В том-то и дело.
- Ну и что ж?
- Певец вот кормится, а нам что? Какая от них польза? Остается одно: двор подметать.
И опять Левон, взявшись за веник, помыкнулся уйти прочь от ворот. Но приказчик опять удержал его:
- А у меня еще одна находка! - и показал медную полушку.
Левон волосатым пальцем прошмыгнул под усами:
- Не велика...
- Как сказать!..
- Да как ни говори!
- А есть?
- Смотря по деньгам.
- Удвоим.
- Должны бы быть.
- От самого слышал?
- Не со мной разговаривал: однако так и есть.
- И много?
- Не считал.
- А если прибавить?
- Врать не буду.
- А чего везут?
- Не глядел.
- Прибавлю!
- Из твоего доверия выйду, если скажу.
- Не надо. Бери свое.
- Спасибо. Наведывайся.
На том и расстались.
Но пока тянулся этот разговор, лавочник по прозвищу Сабля открыл свою темную, глубокую, тесную, как щель, лавчонку, где торговал пучками вощеной дратвы, варом и всякой сапожной мелочью.
Сев с краю от своих товаров, он под коврик позади себя поставил плоский сундучок и прикрыл его, чтоб в глаза не бросалось.
Мимо шли покупатели с яркими либо линялыми узелками, куда увязаны были их покупки.
Провели из темницы узников, закованных в цепи, почти нагих, изможденных, обросших клочьями диких волос. Их сопровождал страж; в желтые долбленые тыквы они собирали подаяния, принимая их руками, изукрашенными драгоценными кольцами. Это были родичи кочевого лукавого хана, лет за десять до того казненного по приказу Тимура. В снисхождение к их царственной крови, как к потомкам Чингиза, Тимур дозволил им вдобавок к скудной темничной еде собирать подаяния на самаркандском базаре и оставил им на пальцах редчайшие алмазы и лалы, дабы своим видом напоминали они народу о победах Тимура и о том, что Тимур не жаден на чужое достояние, но щедр и снисходителен.
Сабля бросил им старый позеленевший грош и отвернулся, уловив кислый тюремный запах.
Дервиш, проходя мимо, протянул гнусавым напевом:
- Двое больших мусульман смутились духом...
- Бог с ними! Мы им поможем!.. - ответил Сабля и ничего не бросил дервишу, да тот и не протягивал ему своей чаши. Дервиш деловито направился в глубь кожевенных рядов и там подошел к Мулло Фаизу:
- Во имя бога милостивого, милосердного...
- Бог поможет, а я с утра...
- Щедрость украшает мусульманина.
- Излишнее украшение обременяет! - рассердился Мулло Фаиз, которому сейчас было не до богоугодных дел.
- Два каравана в Бухаре!
Мулло Фаиз насторожился:
- Я всегда щедр во имя божие.
Дервиш протянул ему чашу. Медь глухо ударялась о широкое дно.
Дервиш быстро выплеснул полушку обратно на ковер Мулло Фаизу:
- Помолюсь о ниспослании истинной милости творцам истинной щедрости. Деньги подобны зернам пшеницы: чем гуще посев, тем изобильнее жатва.
- Была бы земля плодородна!
- Она вся вспахана, обильно полита, озарена сиянием бога истинного, милосердного...
Кто слышал слова дервиша со стороны, казалось, он занят набожным, нескончаемым славословием бога, - напев его звучал для всякого так привычно, что в слова этого напева уже давно никто не вникал.
Мулло Фаиз не без сомнения всыпал в чашу сразу три гроша.
- Мало.
- Верное дело?
- Мало посеешь, - пожалеешь, когда жатве настанет время. Сокрушение иссушит душу твою, и воскликнешь: о, если б вложил я, смертный, каплю солнца в ниву сию, ныне взял бы я урожай золотой пшеницы.
- В самом деле?
- И то мало.
Но отдать серебряную теньгу Мулло Фаиз поскупился. Нехотя он бросил дервишу одну беленькую - четверть теньги.
- Два каравана из Индии.
- Если только его...
И рука Мулло Фаиза потянулась было всунуться в чашу за своим серебром. Но дервиш отвел чашу от протянутой руки в сторону:
- Беседуем мы о золотом посеве, а ты и единое зерно норовишь с корнем выдернуть!
- Но это мне уже известно!..
- Число знаешь?
- Без обмана?
- Как милосердие божие...
- Ну?
- Два по сту.
- А товар?
- Один корыстолюбец тщился с одного зерна пожать два урожая за един год. Но бог милостивый, милосердный...
- Охо! До урожая-то сеятель исчахнет от нужды да от...
- Виден человек, начитанный в книгах. Однако сеятели, хирея в нужде, доживают до урожая: иначе кто собрал бы урожай с полей, коим милостивый...
Поеживаясь и не заботясь о своей осанке, Мулло Фаиз достал еще одну беленькую, но, прежде чем расстаться с ней, переспросил:
- Еще неизвестно, годно ли сие зерно для моей, для моей, Мулло Фаиза, нивы...
- Клади!
Рука Мулло Фаиза сразу ослабела, беленькая капелька серебра выкатилась из ладони, но чаша дервиша своевременно оказалась на ее пути. Округлившиеся глаза Мулло Фаиза приблизились к носу дервиша:
- Смотри, святой брат! Неужели кожи?
- Мало жертвуешь.
- Э! От твоих слов сундук мой не тяжелеет, а...
- А без моих слов он вовсе рассыпался бы.
- Молись за меня! - И Мулло Фаиз, чтобы скорее отвязаться от дервиша, подкинул ему еще несколько подвернувшихся грошей, не заметив, что с ними попали и еще две серебряные капельки.
Мулло Фаиз, растерянно озираясь, еще не успев сообразить, с чего начинать спасение своих сундуков, заметил приказчика, скромно присевшего в сторонке.
- Ну?
Приказчик не без предосторожностей, чтоб посторонним ушам не услышалось, сообщил:
- Слух верен. Есть караван.
- А что везет?
- Это неизвестно.
- А почем?
- И это неизвестно, ежели неизвестно что...
- А сколько?
- Не говорят.
- Ах, боже мой! - Но гнев Мулло Фаиза не успел войти в оболочку слов, как Мулло Фаиз вдруг понял, что надо спешить, пока весть о таком потоке кожи не дошла до ушей базара. Тогда цены на кожи настолько упадут, что весь склад Мулло Фаиза станет дешевле одной лавчонки сапожника.
- Беги на базар! Слушай, выпытывай, не надо ли кому кож. Из кожи лезь, - сбывай кожи!.. Нет, стой! Пойду сам.