Теперь на всем здесь лежала печать запустения, пространство между казармами, некогда вымощенное булыжником, заросло травой, в которой уцелевшие обитатели городка протоптали узкие тропинки. Однако место было заброшено не совсем, во многих окнах оставались стекла, а там где их не было, оконные проемы были аккуратно заколочены досками. Валька проехал мимо женщин, сидящих вокруг костра, и направил лошадь под готическую арку фабричных ворот, сложенных из все того же красного кирпича. Стекло круглых часов, вмурованных над входом, было разбито, и минутная стрелка отсутствовала. Откуда-то раздавался неясный грохот, но людей было не видать. Валька хотел уже вернуться и расспросить женщин, куда подевалась его кавалерия, но тут прямо на него из-за угла вывернулся Малашенко, он шел в распоясанной гимнастерке, постукивая прутиком по голенищу. Впереди него, шатаясь под тяжестью тюка с сеном, брел Коснюкович.
— Приблудный пес может спать на голом полу, а сознательный боец Красной Армии обязан спать на душистом сене — рассуждал Малашенко. — Как это…
Видя что он затрудняется с выбором метафоры, Валька поспешил на помощь. — Как забытая маргаритка.
Малашенко задумался. — Как забытая маргаритка? Хрень какая-то.
— Что вы понимаете в маргаритках, товарищ старший фельдфебель? — просипел Коснюкович.
— В Красной армии нет фельдфебелей. — сказал Валька. — А только товарищ помкомвзвода.
— Горе-то какое. — всполошился под тюком Коснюкович.
— Ничего, — утешил его Малашенко. — Хрен редьки не слаще.
Идти пришлось недалеко, команда разведчиков занимала просторную угловую комнату в ближней казарме, совершенно пустую. Теперь она почти целиком была завалена сеном, на котором, побросав под себя шинели, отсыпались разведчики. Коснюкович уронил тюк на пол, лег на него грудью и захрапел.
Малашенко тряхнул его за плечо.
— Оставь, Иваныч. Пусть спит. — сказал Валька. — Интересно, что тут раньше было?
— Контора какая-то. Видишь, все подчистую вынесли. — объяснил Малашенко. — Ну, чего там начальство сказывает?
— Пошли, покурим перед сном. — сказал Валька.
Они вышли к коновязи, устроенной под, сколоченным на скорую руку, навесом.
— Надо бы часового.
— Не стоит. — Малашенко присел на стоящую у крыльца скамейку. — Сейчас, слышал, Трофимов звонил во второй батальон, приказал усиленные караулы выставить.
Валька присел рядом и, достав газету, не пригодившуюся комиссару, скрутил самокрутку. — Скамейки у них. Чего зимой не спалили?
— Блюдут. — равнодушно ответил Малашенко. — Фабричная охрана, паек, берданки, все как положено. В ремонтном цехе гракам инвентарь ладят, так и выживают. А иначе и стен бы не осталось. Кирпич больно хорош.
— Молодцы. — похвалил Валька неизвестных мастеровых. — В общем, так, Иваныч. Брал меня Трофимов на совещание в ревком, ничего хорошего. Из штаба армии прислали воеводу, приказ Ленина — устроить красный Верден. А фронт усвистал за пятьдесят верст.
— Надо было вчера уходить. — сказал Малашенко. — А лучше, позавчера. Пока дороги были открыты. А насчет Вердена, то тут не Царицын, даром людей смешить. Ну, посмотрим.
Небо потемнело. Ощутимо дохнуло сыростью. Зашумели ветки деревьев, рядами стоящих вдоль домов и задребезжало на крыше кровельное железо.
За рекой загремело.
— Ладно, — сказал Валька. — спать.
— Чую, не дадут нам выспаться. — напророчил, поднимаясь, Малашенко.
8
Связь с Незванкой еще действовала. Приказ на отход был получен после полудня, и уже через час третий батальон, со всем имуществом, выступил на Щигров. На станции остались вторая рота Павла Евдокимова и бронепоезд, который, как совершенно справедливо доказывал Трофимов, бронепоездом называться никак не мог. Называть его так не хватало нахальства даже у командира Вацлава Пржевальского, человека крайне беззастенчивого. Он предпочитал называть это бронелетучкой. На простроченной заклепками стенке блиндированного вагона было написано Заря Свободы. Имя приживалось с трудом, однако Пржевальский не отчаивался, пятьдесят лет бурной жизни приучили его легко относиться к превратностям судьбы и не терять надежды на лучшее.