Работа на военном химическом заводе
По рекомендации директора меня быстро оформили на военный завод (почтовый ящик № 33) Котовска и дали заводское общежитие. Работал я очень честно. Вот запись в трудовой книжке: март, 23, 1962. Принят рабочим 3 разряда в цех № 3. Следующая запись гласит: май, 2, 1962. Переведен аппаратчиком 4 разряда в цехе № 3. Вот и последняя запись моей трудовой книжки: ноябрь, 2, 1962. Призван в Советскую Армию. О работе на пороховом заводе у меня остались самые лучшие воспоминания. В коллективе меня полюбили как своего воспитанника. Учили трудовым навыкам обращения с химической аппаратурой и тайной производства пороха из чистого химического пироксилина. Взрослые рабочие, ввиду крайне вредного для человеческого здоровья химического производства цеха № 3, работали только одну шестичасовую смену в день. Как малолетка, не достигший девятнадцати лет, я работал по облегченному режиму, и по закону моя смена продолжалась только четыре часа. Не помню сколько, но получал я ежемесячно за свой труд просто «бешеные» деньги, которые «не снились» не только колхозникам, но и железнодорожным рабочим. В это время в стране шел этап подготовки хрущевского коммунизма и во всех городских и заводских рабочих столовых, на обеденных столах лежали горки черного и белого бесплатного хлеба. Всем рабочим третьего цеха, в том числе и мне, для профилактики профессионального заболевания бесплатно выдавали по полному 250-граммовому стакану натурального и цельного коровьего молока. Если кто хотел, то мог и повторно выпить стакан бесплатного молока. Я редко брал копеечные, но очень вкусные и калорийные обеды в заводской столовой. Двух стаканов молока и пяти-шести ломтиков свежего белого хлеба было достаточно, чтобы почувствовать себя сытым. К тому же не хотелось терять рабочее время. Из-за круглосуточного непрерывного производственного цикла официального перерыва на обед не было. Кто хотел воспользоваться комплексным заводским обедом, тот приходил до наступления рабочей смены или заходил в столовую после работы. Сейчас я отчетливо понимаю, что в 1962 году в городах для работающего населения и даже пенсионеров реально существовал примитивный коммунизм. Никто не мог умереть с голода или даже остаться голодным. Работающий городской человек имел всегда резерв «карманных» денег и массу свободного времени. Привыкшие к совместному общинному проживанию молодые рабочие семьи с крестьянскими корнями, поселившись в пятиэтажных «хрущобах», иногда даже не врезали замки во входную дверь. Заходи, кто хочет. Да и врезанные в хилые двери замки были настолько примитивными, что открывались отжатием ножом или стамеской. Но ведь никакого воровства в этих «хрущобах» не было, и это тоже неоспоримый факт духовной чистоты и порядочности первого крестьянского поколения обитателей «хрущоб» образца 1962 года. Вовсе не материальное положение угнетало меня в этот переломный год моей жизни, а страшное одиночество и духовная тоска. Я просто не знал, куда истратить свое свободное время. Кроме сна у меня оставалось 12 часов свободного времени. Обитатели общежития отслужили в армии и были значительно старше меня. До меня им не было никакого дела. Пойти к своим бывшим сокурсникам-студентам я не мог из чувства обиды за явное предательство. Я часами бродил по Котовску в полном одиночестве и уставал так же, как я в школьные годы уставал при однодневных поездках в Тамбов. Скоро и сам Котовск стал для меня каким-то чужим и враждебным городом. На уровне инстинкта, познакомившись вплотную с вредной производственной химией, я уже потерял желание продолжать учебу в Котовском индустриальном техникуме. Повестка в горвоенкомат для прохождения медицинской комиссии показалась мне не очередным несчастьем, а спасательным кругом, который поможет мне выплыть из этого болота тоски и одиночества. Надо заметить, что сейчас личное одиночество, независимость и самодостаточность, я ценю как самые высшие блага земного человека. А вот в молодости одиночество казалось мне непереносимым злом, просто потому, что в деревенском детстве всегда, когда появлялось желание общения, я шел к сверстникам и находил с ними общий язык и взаимопонимание. Город принудил меня к одиночеству, и поэтому я и сейчас равнодушен к городским развлечениям и не могу полюбить его, как я любил и люблю свою малую родину. В военкомате тоже поработал вездесущий директор техникума. Не успел я до конца пройти медицинскую комиссию, как меня признали «особо» здоровым и зачислили в команду «К-90». Как потом оказалось, под этим кодом числились будущие матросы срочной службы для подводных лодок. В отличие от солдат матросы служили не 3, а 4 года. Так в ноябре 1962 года моя гражданская жизнь закончилась и началась флотская служба в качестве рядового матроса. По неисповедимым путям военной бюрократии попал я не в моряки-подводники, а на надводные корабли опытовой бригады, которая зимой базировалась в Ломоносове Ленинградской области, а в весенне-летний период ходила по Ладожскому озеру и обеспечивала испытания новых советских торпед. В военный коллектив я вписался без всяких психологических потрясений. Могу констатировать, что никакой «годковщины» и «дедовщины», которая бы применяла ко мне физическое насилие и унижала мое человеческое достоинство, в период 1962–1964 годов на наших кораблях не было