Я, правду сказать, вообще не видел ее — в глазах темнело.
— Екатерина Глебовна, простите, но я оказываюсь… в очень неясном положении.
— Вы из России недавно?
— Как сказать…
— Прошу вас… поймите… Ваши чувства успокоятся, а я… — В ее глазах блеснули слезы, она поднялась. — Благодарю вас. Вы сделали для меня очень многое… Я передаю вам права — распорядитесь по своему усмотрению.
Прошло еще несколько мгновений. Я проводил ее… Механический Марко треснул дверцей, авто ускользнуло в какие-то неведомые пространства.
«Ты плохо о ней думаешь», — бросил мне в спину Демарат.
«Прости», — не оборачиваясь, уже по привычке ответил я ему.
«Ты неисправим», — засмеялся он.
Сорок восемь ступеней вверх отняли у меня последние силы.
— Вы поссорились? — опять встревожилась мама.
— Мы не могли поссориться, — ответил я, заползая боком на диванчик. — Я видел ее первый и последний раз в жизни.
Мама подошла и поцеловала меня в висок.
— Плохи мои дела, мама, — по дурости разоткровенничался я. — Боюсь, я обречен на вечные скитания.
Этого говорить тоже не стоило.
В чем оно, провидение?.. Возьми г-жа Ч-ти «червонцы»… а не провалился бы я в тот же миг в Маньчжурию, в шубу, тихо умирать-замерзать под шаманские завывания?., не убил бы стариков своим последним, внезапным исчезновением без вести?
Я починил, как мог, серебряную шкатулку, выправил ее бока и с маленьким проектом на блокнотном листке посетил итальянского гравера.
«Потомкам г-жи Ч-ти — в собственные руки».
Никакого года. Никакой подписи.
Шкатулка провалилась глубоко в трещину Колизея. Я наскреб горстку мелких древних камешков и присыпал ими маленькую гробницу.
Я прожил в Риме семь лет.
В двадцать пятом умерла мама. Отец, торопясь следом, чаще, чем раньше, шутил, а в последний день долго сидел на постели, с легкой печалью смотрел сквозь стены и Рим, как когда-то в России, поверх моей гимназической фуражки — на опустошенный пригорок, на незримую красоту исчезнувшей березовой рощи.
Родители мои легли в землю где-то по соседству со стратегом Демаратом, с египтянкой Нисаэрт, тоже имевшей римское гражданство, и с честным римским префектом.
Только мне не было покоя в Риме, не было мне уже там места, где преклонить в покое голову.
Меня гнало прочь, я искал себе какой-нибудь город-нигде и нашел: Харбин. В конце концов, я ведь должен был попасть по указке полковника Чагина именно в Харбин, не попадись мне на пути та злополучная полынья.
Три года я просуществовал в Харбине, наслаждаясь лунным ликером.
И однажды я увидел сон, гремящий и яркий, сильнее яви.
Огромный табун грохотал водоворотом вокруг алого шатра.
Я догадался: в сердцевине шатра, на ложе — тело повелителя гуннов.
Я уже давно знал, читал еще в гимназии: в день погребения своего владыки варвары закрутили вокруг его ложа десять тысяч кобылиц.
Тяжелый вихрь вытягивался в небеса, поднимая воронкой душу Аттилы и его Марсов меч…
Я вскочил с постели.
Коренастые, похожие на мускулистую саранчу Апокалипсиса, лошади Аттилы грохотали по крышам Харбина.
«Еще три дня после окончания битвы души погибших сражались над Каталунскими полями…» Вот — предание. Как же я не догадался раньше!
Словно бы темное бельмо лежало на памяти — и вдруг растаяло.
Вот ради какой цели Аттила стремился к поражению на земле! Великая конница-орда мертвых — его новая непобедимая армия, живые стали ни к чему. Ему не терпелось взойти на краду, в погребальный огонь. Он опасался только одного — пренебречь правилами великой игры в кости.
Аттила не умрет. Он поведет своих лохматых гренадеров к звездам — топтать империи Млечного Пути и царства Андромеды. И наступит день, когда он, страшное чудовище Гарм, подступит к стенам Валхаллы. Боги тоже ждут Судного дня.
Что могу противопоставить им всем я, самозваный гипербореец? Могу!
Я соберу всех своих, неприкаянных и обремененных, залитых водами потопа: полковника Чагина, и воина Сигурда, и Рингельд, и стратега Демарата, и Нисаэрт — и всех своих, кого сумею разыскать. Я соберу их всех и, как Моисей, выведу их из пустыни страшной игры богов, называемой временем. Для чего-то я еще нужен живой…
Я соберу их всех по сусекам Вселенной и времен и выведу всех в землю неведомую, в ту пору неизвестную, и лишь спустя тысячу лет после того, как наш прах истлеет в ней, эту землю горделиво нарекут Третьим Римом. Там мы дождемся наконец Судного дня и скажем: «Господи, помилуй нас, грешных. Мы обманулись. Мы играли в плохую игру, но играли в нее честно — и до конца».