— Фенрир и подземный волк Гарм, — вспомнил я.
— Я помню, — кивнул полковник так, будто помнил эту великую битву. — Кто дал им силу?
Я только хмыкнул беззаботно:
— Язычество. Там зло, как и добро, в одну силу.
— Вы не поняли меня, — сказал Чагин и повел плечами, будто начал подмерзать. — Кто их выпустил?.. Карл Маркс?
Мозги мои размякли и шевелились кашей в остывающей кастрюле.
— Не-ет… — снова повел плечами Чагин. — Мы сами… Вот отсюда.
И он, неторопливо подняв руку, постучал пальцем по виску, а потом посмотрел мне прямо в глаза и сказал очень ясно:
— Можете не отвечать. Валхалле пришел конец. Гибель богов. Мир сгорел, снега вокруг испарились…
Только сейчас Чагин сделал очень бережный глоток, выдохнул белое облако, закрыл глаза и пошевелил губами. Потом он старательно завинтил крышечку и вновь протянул фляжку мне:
— Запомните, Николай Аристархович. Держаться теперь следует точно на запад. Если Щуплов не перепутал, верст через десять вы пересечете большак, а это прямая дорога на Дунфанхун. Полагаю, там нет красных… Впрочем, гарантий теперь нет никаких, кроме вашей невероятной удачи.
С каждым его словом душа во мне все больше съеживалась и холодела.
— И вашей невероятной меткости, — добавил я, словно пытаясь его убедить, что то и другое существуют только вместе. — Аристарх Иванович, вы будто провожаете меня с порога…
— Вот именно, — к моему вящему ужасу, поддержал Чагин мою боязливую шутку и ткнул пальцем в бок фляжечки, успевшей потеряться вместе с моей протянутой к нему рукой. — Спиритус должен теперь храниться, так сказать, в лазарете.
Мне стало страшно, полковник же преспокойно уселся, как в кресло, в наметенный под елью сугроб, вытянул раненую ногу в сторону. Потом он вынул оба имевшихся у него револьвера, один аккуратно положил на развилку низкой ветки, а из барабана другого сосредоточенно вынул патроны, оставив заложенным один.
Наблюдая за его работой, я все еще заставлял себя верить в его мрачное чувство юмора.
— Полковник… — начал я и ощутил тошноту.
— Господин фельдшер, — приветливо перебил меня Чагин. — Мы с вашим отцом — тезки, да и я вам могу в отцы сгодиться.
— Но позвольте, Аристарх Иванович, — борясь с дурнотой, вымолвил я. — Здесь вы и вправду мне за отца родного… И наконец, всего же десять верст. Если вы полагаете, что из-за вашей ноги вы меня каким-то образом…
— Не дурите, — отмахнулся Чагин. — Вы же догадливы… Да, я остаюсь в России.
— А мне что тогда прикажете? — совсем растерявшись, пролепетал я.
— У вас старики в Риме, и вы у них теперь единственный сын. — Он аккуратно завернул в платок все посторонние патроны. — Это — один приказ. А второй… не приказ, конечно. — Взгляд его смягчился. — Просто обещайте мне выполнить мою последнюю волю.
Я сдался, меня мутило. От страха, от рома, от всего — от ослепительной ясности снега и неба.
— Даю вам слово…
Чагин достал от сердца плотно заклеенный пакет из пергамента и, протянув мне, сказал:
— Николай Аристархович, окажите любезность: в Риме, как обустроитесь, найдите возможность передать это Т-ской Екатерине Глебовне. Дайте объявление… пусть она сама вас найдет. В этом пакете, чтоб вы знали…
— Господин полковник… — крикнул я ему, как утопающий — человеку, стоящему на берегу спиной…
— Не перебивайте. В этом пакете — двадцать червонцев. Полагаю, теперь она может очень нуждаться. Мой долг и прочее. Передайте, очень вас прошу. Неспроста же Господь послал мне спутника, стремящегося в Рим во что бы то ни стало.
Все, что мог я сказать ему:
— Слово дворянина.
Как это прекрасно прозвучало в уссурийской тайге!
— …Если буду жив, — сдуру добавил я, и пафос сразу пропал.
Однако пепельное от щетины лицо Чагина осветилось отеческой улыбкой.
— Вот я и даю вам повод выжить, а не рисковать по пустякам. Вы ведь благородный человек, слово держать станете…
Именно это самое «слово» вдруг разом укрепило меня, изгнало страх, полковник успел изучить мою душу. Но я его атаковал:
— Вся эта сцена, полковник, чересчур красива.
— Но, согласитесь, красиво кончить жизненную драму — тоже не безделица… Радзевич на вашем месте согласился бы с такой постановкой дела.
Чагину не удалось сбить меня с толку.
— Это грех, наконец, — обличил я его.
— Учтено, — отрезал полковник и, приставив револьвер барабаном к плечу, прокатил его до обшлага. — Знаете, что такое?