Из средневековых писателей автор Хроники, повидимому, знал Сульпиция Севера и папу Григория. Заимствования из Сульпиция находим в I.11, в словах, какими ливы уговаривают Мейнарда остаться с ними (ср. Sulp. Sev. epist. III ad Bassulam)[92]; затем — в характеристике Филиппа рацебургского в XVII.1 (ср. Sulp. Severi opera, Amstelod., 1665, стр. 492, и, может быть, Vita beati Martini, cap. 26 — ibid., стр. 476)[93]; наконец, в тех местах XXIX.9, где Генрих говорит о своем сочинении, уже А. Ганзен[94] видел известное сходство с отдельными выражениями Сульпиция (в Vita b. Martini), хотя, с другой стороны, такое же сходство тут отмечается и с евангелистом Иоанном (1 посл., I.1; еванг. Иоанна, 20.30 и 31; 21.35). Влияние папы Григория, одного из самых распространенных писателей средневековья, замечено Р. Гольтцманном[95] в словах IX.9: sed quia sagitta previsa minus ferit, представляющих парафразу Minus enim jacula feriunt, que previdentur из Greg. Homiliae in Evang., II, 35. Другие места (отдельные выражения) из "Диалогов" Григория можно сближать с характеристикой Мейнарда в 1.2 (Greg. Dial. II, cap. 1; также Dialog. III.3; III.21 и 23)[96].
Еще некоторые отдельные фразы в Хронике признаются заимствованиями. Так, упоминание XII.2 о Сцилле и Харибде уже Грубер и Пабст сопоставляли с вошедшим в пословицу: "Incidit in Scyllam cupiens vitare Charybdim", а это изречение идет от Alexandre is Вальтера ф. Шатильона, составленной между 1178 и 1182 г.[97] Эпитет богоматери в XXV.2: "que maris dicitur stella" Пабст сближал с объяснением имени Maria (Mirjam) в 7 книге Etymologiarum Исидора Севильского: "Maria (Mirjam) illuminatrix sive stella maris". В Арндт видел тут заимствование из Venantii Fortunati carmina (III.5 — MGH, Auct. ant., IV. 1, 1881 г., стр. 385, № IX, где сказано: "Ave, maris stella"), что вероятнее, хотя, конечно, еще не свидетельствует о непосредственном знакомстве Генриха с текстом Венанция, так как могло быть взято из бревиария. Возможно, наконец, что самый характер неточного в дате известия о взятии крестоносцами Дамиэтты (XXIV.7), а также кое-какие черты в нередких у Генриха описаниях осады объясняются знакомством хрониста с некоторыми известиями о пятом крестовом походе, имевшими тогда очень широкое распространение.[98]
Все эти немногочисленные цитаты, аналогии и сходства, до известной степени характеризуют, конечно, литературный обиход Генриха, но главного в стилистической характеристике его объемистого произведения дать не могут, по незначительности их удельного веса в общей композиции.
Главное место здесь принадлежит библии. Заимствования из библии — сравнения, образы, положения, обороты речи и детали композиции постоянно встречаются у Генриха, а отдельные места Хроники целиком (и явно с умыслом) выдержаны в библейском тоне. Возьмем такие примеры, как характеристика Волквина (XIII.2), утешение по поводу гибели убитых курами (XIV.1), описание битвы при Имере (XIV.8), проповедь Алебранда (XVI.4), сравнения о рижской церкви (XXVIII.4), места, где говорится о печали Эстонии (XVIII.5), о следующих друг за другом вестниках (XXIII.9), об изгнании судьи Годескалька (XXV.2) и т. д.; ср. композицию в XV.1, XIX.5, XIX.6, XXIII.2, XXIV.3 и др.
Зависимость от библии столь же естественна для нашего автора, как и для всей его эпохи. Пользовался ли он непосредственно Вульгатой или частью черпал библейские элементы из бревиария, миссала и т.п.[99], в конце концов безразлично, так как библией и ее отражениями полон был круг чтения клирика и в школьные годы и в годы миссионерства, проповедничества, священства. В известной мере, вероятно, у всех грамотных людей XIII в., а у Генриха, разумеется, и в большей мере библия была составной частью личного мировоззрения, ее язык и стиль являлись уже не только предметом подражания, а и собственным языком клирика-литератора. Провести здесь границу между "своим" и "заимствованным" нелегко, да едва ли и нужно.
Сам Генрих называет свой стиль "простым, не высоким" (humili stylo). Его и вообще принято считать таким, а между тем это едва ли основательно. В автохарактеристике Генриха больше "скромности", чем правды. Простота Хроники, во первых, не везде одинакова, во вторых — далеко не безыскусственна и вовсе не элементарна. Если первые главы, небогатые фактами, изложенные несколько сухо и схематично, действительно отличаются простотой и со стороны стиля, то совершенно иначе выглядят последующие.
Чем дальше идет рассказ, чем ближе придвигаются описываемые события к автору, чем непосредственнее его связь с этими событиями, тем изложение становится подробнее, живописнее и литературно-красочнее. Хроника развертывается перед нами, как произведение не наивного, малоопытного в словесности захолустного клирика, рядового миссионера-проповедника. Не только в цитатах и литературных реминисценциях, но во всей манере изложения, местами подчеркнуто-декоративной, наклонной к реторическому пафосу, а кое-где почти художественной, мы чувствуем автора-стилиста, иногда — недурного стилиста и умелого оратора[100].
93
Отмечено одним из учеников Л. Арбузова. Ср. Л. Арбузов, о. c., Acta Un. Latv., XV, стр. 337.
97
Buchmann. Geflugelte Worte, 23 Aufl., 1907; H. Christensen. D. Alexander lied W. von Ch. Halle, 1905.
98
Л. Арбузов (о. с., стр. 339-341) упоминает Reinerus Leodiensis (MGH, SS, XVI, стр. 677, и Roehricht. Testimonia de quinto bello sacro. Genevae, 1882, стр. 4 — под 1220 г.); Gesta crucigerprum Rhenanensium (Roehricht. Quinti belli sacri scriptores minores. Genevae, 1879, стр. 29-56).
100
Обращают на себя внимание картинные, полные живописных деталей описания битвы с литовцами в Торейде (IX.3, 4), нападения литовцев на Куббезелэ (XI.5), нападения куров на Ригу (XIV.5), смерти Фредерика из Целлы (XVIII.8), нападения на Ригу эзельцев (XIX.2); замечательный рассказ о трагическом положении епископского флота в эзельской гавани (XIX.5), сообщения об осаде крепости Мезотэн (XXIII.8), о битве у дер. Каретэн (XXIII.9), об осаде Дорпата (XXVIII.5, 6), о ледовом походе на Эзель (XXX.3) и взятии замка Монэ (XXX.4); наконец мелочи, в роде эпизода с головой Ако (Х.8), картины голода в осажденном Оденпэ, где лошади объедали хвосты друг у друга (XX.7) и т. д.
Добавим к этому такие патетические, иногда в своем роде художественные или ораторски убедительные и всегда красноречивые места, как молитва Филиппа рацебургского (XIX.6), характеристика его (ibid.), известие о смерти Сегегарда (XXIII.4), речь-проповедь Алебранда (XVI.4), речь епископа Альберта на Латеранском соборе (XIX.7), рассказ об изгнании датского судьи Годескалька (XXV.2), похвала богородице (ibid.), мысли о мире в Ливонии (XXIX. 1) и т. д.