Александр взволнованно ходил по кабинету, его брат, Константин Николаевич[10], сидя на диване, только головой вращал, следя за ним.
— Да как же не волноваться, Костя, когда через несколько месяцев свидетельство её... — он махнул рукой, — будет предъявлено для всеобщего обозрения.
— А то так никто не знает.
— Одно дело догадываться, а другое — иметь доказательство.
— Знаешь, вслух никто не посмеет. А шёпотом, шёпотом и так говорят. Ну и что с того? Когда моя забеременела и перестала танцевать и весь театр, и вся публика узнали — отчего, я тоже сначала переживал: как же её честь, моя честь, моя бедная Анна Иосифовна, ей уж, наверное, донесли эту весть... А потом гляжу: день проходит, два, неделя, месяц — ничего не происходит, как всё было, так и есть. А когда она родила и потом вернулась на сцену, все и вовсе всё забыли. Поохали и довольно. Жизнь всегда идёт своим чередом, это только нам кажется, что на нас свет клином сошёлся.
— Тебе проще, Костя, ты не на троне, с тебя и спрос другой.
— Ну да, ну да... Но всё же: с брата государева тоже не простой спрос. Всё, Саша, забудется, дай только Бог, чтобы она благополучно разрешилась.
— Да, и это тоже. И вот ещё и фигура её — вдруг испортится? Станет как эти...
— Почему обязательно станет? Вот моя — не стала же. И танцует даже снова. И потом — ты можешь что-нибудь изменить?
— Нет. Да и не хочу, признаться. Она так счастлива этим, так горда, прямо светится вся.
— Ну и замечательно. Ты дал ей то, без чего любая женщина, как бы ни любила тебя, всё равно чувствовала бы себя обделённой. А так ты даёшь ей не только свою любовь, но и её доказательство...
Александр в халате смотрел придирчиво на стоящую перед ним обнажённую Катю и командовал:
— Повернись... Боком... Ну так где же он? Не видно ничего. Ты меня обманула.
— Есть, Сашенька, есть. И он уже тукает там, я слышу.
— А сколько же ещё? Когда же?
— К концу апреля, Саша...
Карета в сумерках ехала по городу, в сторону Зимнего. Подъехала к нему сбоку, остановилась у маленького подъезда. Из кареты вышла Катя, открыла своим ключом дверь и вошла во дворец.
Катя вошла в кабинет. Её лицо было покрыто капельками пота, видно, что ей плохо. Вслед за ней заглянул старый солдат.
— Ваше сиятельство, прикажете доложить Его величеству?
— Да, да, сходи, скажи. Скажи, я жду.
Катя легла на диван, обитый синим репсом, и закрыла глаза. Вбежал Александр.
— Что? Уже?
— Да, вроде... Не знаю. Я думала — вот-вот, но сейчас затихло. Я не знаю.
— Всё будет хорошо, мой ангел. Ты лежи. Я посижу подле тебя.
Катя дремала. Александр поднялся, на цыпочках вышел из кабинета, сказал солдату:
— Если что — сразу же буди меня. В любое время.
— Слушаюсь, Ваше величество. Не извольте беспокоиться.
В 3 часа ночи Санкт-Петербург спал. Спал и Зимний. Только на первом этаже в одном из окон сквозь прикрытые неплотно шторы пробивался ровный огонёк лампы. Вдруг свет заколебался, переместился в соседнее окно, потом вспыхнул на втором этаже.
И распахнулись ворота дворца, и из них во весь опор вырвалась на площадь карета и понеслась в сторону Невского.
А потом она же столь же стремительно подкатила к боковому подъезду, из неё вышел доктор с чемоданчиком и повивальная бабка. Дверь тут же распахнулась — их ждали.
Александр, преклонив колени, молился. Рядом с ним стояла Мария Александровна, чуть сзади наследник с супругой, у дверей — граф Адлерберг и генерал Рылеев.
Александр беззвучно шевелил губами. Хор пел: «Господи, помилуй...» Но слышал Александр свой голос: «Доктор, если нужно, пожертвуйте ребёнком, но её спасите во что бы то ни стало...» А потом в памяти своей он услышал детский крик — первый крик новорождённого. А наяву слышался бас священника: «Да пресвятится имя Твоё, во веки веков... Аминь...»
10
Константин Николаевич (1827-1892) — великий князь, второй сын Николая I, генерал-адмирал. С 1853 по 1881 г. руководил Морским министерством. Либерал, провёл ряд прогрессивных реформ.